Книга Избранное - Иоганнес Бобровский

голова.

Слышу скорбные слова.

А друзья идут за мною —

     На трубе один играет,

     Дует в дудочку другой.

Кто-то слезы утирает:

— Со святыми упокой! —

Я плыву в дубовой лодке —

Путь не дальний, а короткий,

И народ галдит вокруг:

— Дело кончено! Каюк!

На суку вороны крякчут:

— Пусть его скорей упрячут!

Пусть уткнут его в песок!

Мы возьмем его венок! —

Но друзья идут за мною —

     На трубе один играет,

     Дует в дудочку другой.

Кто-то слезы утирает;

— Со святыми упокой! —

В путь недальний, в путь короткий

Я плыву в дубовой лодке…

Ах, уже недолго плыть!

Что напрасно слезы лить?..

Скоро, скоро я причалю,

Мертвый, скрученный печалью.

Вот и кончено мое

Горемычное житье!

Так плыву я под луною,

А друзья идут за мною —

     На трубе один играет.

     Дует в дудочку другой.

И кладут меня в могилу

С непокрытой головой.

Я лежу, в песок зарытый,

С головою непокрытой,

Заперт в темный теремок.

На груди моей венок.

Хабеданк заключает каждую строфу особым своеобразным отыгрышем. Вайжмантеля это не смущает, другое дело мы: когда мы слышим звуки, нам требуется текст. Вот и в церкви, когда органист после псалмопения берет еще два-три тихих аккорда, покуда из мехов не выйдет весь воздух, старые женщины продолжают петь: «Пауль Герхард», — ведь это имя стоит в песеннике под каждой песней, а для пения требуются какие ни на есть слова.

Но нам не стоит над этим задумываться, Вайжмантель уходит. Да и Хабеданк долго здесь не задерживается.

На этот раз хоронили Замюэля Цабеля, штрасбургского мещанина-земледельца.

До него нам, во всяком случае, дола нет: когда мы с ним столкнулись, он уже опочил. Жена его, однако, жива, она и говорит Хабеданку:

— Вот вам ваш талер. — И, указывая на Вайжмантеля: — Дайте и ему сколько-нибудь.

А дело-то в том, что Хабеданк на прощание сыграл им «Могилку в степи» и «Лорелею», а также «Я знаю чистый адамант».

Это, стало быть, Штрасбург.

Голос Левина. Он довольно высокого тембра.

— Хватит с меня, — говорит голос. Но так как очень темно, мы не видим, берется ли Левин рукой за лоб. Ночь темная-темная.

— Оставайся здесь, — говорит Мари.

Похоже, что Левин снова задумал бежать.

— Марья! — говорит он, и сжимает ее в объятиях, и ведет ладонями по ее бедрам вверх, и зарывается пальцами в мякоть ее спины, и роняет голову на ее левое плечо. И прижимается к этому телу, такому упругому и нежному, как если бы хотел раствориться в этих бурных, прерывистых вздохах, в этих коротких, сдавленных смешках, в этом крепком объятии, в этой нарастающей сладости, за которой следует привкус соли: это как свет, просочившийся в потемки; сквозь пазы тесин чуть забрезжило, и это не яркий дневной, а слабый предутренний свет, какой бывает в четыре часа ночи.

А между тем дедушка покоится в непорочной белизне своих простынь.

Кристина не спит. Она прислушивается к ходу маятника: тик-так. Часы только что пробили.

— Я ни о чем не спрашиваю, — говорит Кристина и закрывает глаза. Но ей не спится.

Пильхова хибара. Четыре комнатушки. Соломенная кровля. Здесь раньше жили Пильховы батраки.

Хабеданка дома нет. Ушла и Мари. Но кто-то невидимый бродит вкруг дома.

Он слегка посапывает, хоть очень медленно и осмотрительно переставляет ноги. Проходя мимо окон, дергает ставни, и они поддаются, но он идет все дальше, обходит хибару. И вот — остановился.

Какой-то странный ветер. Довольно сильный, но ровный. И вдруг задул рывками, словно деревья заступили ему дорогу. А между тем в окрестных лугах не видно ни деревца. Даже таких расщепленных ив, что растут возле выгонов.

Может быть, ветер не хочет повернуть сюда с реки. И все же он поворачивает, хоть и дует рывками и толчками.

Он налетает на угол дома, где еле теплится тусклый костерик, и гонит шустрые языки вверх по стене, все выше и выше, до самой кровли. Обветшалые балки быстро занялись, гнилая солома не разлетелась, она сперва только тлела и набухала, но пламя полыхает все ярче и ярче, вот вспыхнул один из коньков, а теперь запылала вся крыша со стропилами, и уже весь домишко объят пожаром.

У огня своя песенка — пусть и однозвучная, она то ширится, то замирает. Огонь слабеет. Он перекинулся на забор. Обуглил две-три штакетины, лизнул разок-другой следующие — и погас.

— Господи! — только и сказала Кристина, когда мой дедушка повалился на постель. В три часа ночи.

— Чего тебе, тетка-жена? — спрашивает дедушка.

Но Кристина молчит.

И дедушка сразу же засыпает.

— Надо уходить, — говорит Мари и трясет Левина за плечо.

— Да, да, — соглашается Левин и снова уже наполовину спит.

И Мари опять ложится. В полевой риге Рохоля, что под Гроновом у самого шоссе, светает. От дурманного запаха свежего сена чуть кружится голова. Будто в винной бочке.

Что это за жизнь, думает Мари, мы только и знаем прятаться по углам. Может, мне и в самом деле податься на русскую сторону, в Рожаны, как предлагает Левин?

Знаю я, думает Мари, тут не жди хорошего. Левин и сам умолкает, чуть только начнет про это. Знаю я, эти люди — они ему свои, а я для них чужая.

Знаю я, как они меня встретят. Мужчины с седой, будто железной, бородой и женщины с горящими, как угли, глазами и белым, как тесто, лицом. «Откуда ты, Левин? И с кем?» — спросят. И отвернутся. Я для них чужая.

А тогда пусть Левин остается здесь, думает Мари. Здесь, у нас, с нашими.

Между Гроновом и Тшанеком, в полукилометре к северу от шоссе, стоит рощица.

Буковая рощица, каких много в этом краю, красный бук, fagus silvatica. Здешние места и вообще-то небогаты лесом. Средняя годовая выпадающих тут атмосферных осадков не достигает и пятисот миллиметров. Лесные массивы — ель, picea, преимущественно picea excelsa, пихту вы встретите под Домбровками, а также в направлении Шёнзе и севернее, под Гослерсхаузеном.

Сюда, к этой буковой рощице в полукилометре севернее шоссе, ведет проселок, который, войдя в рощу, становится просекой. А когда вы как следует отшагаете по просеке и вам навстречу вот-вот засквозит солнечный простор полей, вы увидите дом под широкой сенью буков, этакий неторопливый, спокойный дом. В этом доме живет Ян