Книга Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты» - Валентин Пикуль

Приятный брег! Любезная страна! Где свой Нева поток стремит к пучине. О! прежде дебрь, се коль населена! Мы град в тебе престольный видим ныне…

Ровно в полночь сменяются караулы империи Российской. Вершатся салюты у полковых знамен, возле судебных зерцал и казенных печатей, над ящиками с деньгами. Зорко берегутся от гнева простонародного дворцы царские, дома вельможные, здания посольские.

Всюду кордегардии. Гауптвахты. Мосты. Шлагбаумы… В коридоре пред спальней царицы офицер выкрикнул:

— Стой! Замри!

А впереди еще целая ночь. До утра стоять здесь. Мимо часовых, после проигрыша в карты счастливчику Рейнгольду Левенвольде, волоча на себе чудовищные пудовые робы, императрица протиснулась в двери опочивальни. Караулу пожелала басом:

— Спокойной вам ночи, охранители мои!

Быстрым шагом, ни на кого не глядя, в мысли тайные погружен, сиятельный граф Бирен пронырнул в спальню к царице. Дверь закрылась за ним, любимый арап Анны Иоанновны надел белую чалму с аграфом алмазным, встал у порога… Во дворце — тишина.

А утром Анна Иоанновна наказала:

— Людей из кавалергардии послать на дом князю Дмитрию Голицыну — станет ли князь волноваться? И что он, князь Голицын, сказывать при аресте станет, о том никому не объявлять, а мне дословно рапортовать… Ясно?

Старик был болен — его из постели вытащили. Допрос вели во дворце Зимнем, близ самой спальни императрицы, и она, пред судьями не показываясь, из-за ширм потаенно слушала, о чем говорят… Вышний суд все подряд в одну кучу свалил: кляузы Антиоха Кантемира, отлынивание Голицына от службы под видом болезни-хирагры, донос чиновника Перова и… гордыню!

— Не залепляйте глаза мне, — отвечал Дмитрий Михайлович. — Не проще ль будет прямо сказать: судим тебя князь, за то, что в смутный год тридцатый желал ты республики аристократической!

В конце допроса ему подсунули листы для подписи, но хирагра старая мешала князю, он брата Мишу позвал, тот за него расписывался, а князь Дмитрий Михайлович при этом Ушакову сказал:

— Ежели б для пользы отечества Российска сам сатана из пекла ко мне явился, я б советы его мудрые тоже принял… Ушаков сунул руку под парик, скреб себе лысину:

— А повторить, князь, слова сии смог бы?

— Отчего же и нет? — И князь повторил (а Ушаков записал).

Записав же, он сразу императрицу в спальне ее навестил:

— Ваше величество! Голицын уже сатану в помощь призывал!

— Это в дому-то моем? Видать, ему вышний суд империи не страшен. Тогда учнем судить его Генеральным собранием…

Генеральное собрание — из самых знатных вельмож. За председателя в нем князь Атексей Михайлович Черкасский. Приговор над стариком начинался восхвалением гениальной мудрости царицы Анны Иоанновны, причем всесудьи вставали из кресел и, обратясь к иконам, благодарили царицу за «матерное» охранение законного правосудия в государстве… Сатану тоже не забыли — о нечистой силе в последнем § 13 было помянуто (в таких словах: «…еще и злее того яд тот изблевал»).

Суд творился с пяти часов утра, еще под покровом ночи, а в восемь утра уже все было оформлено указом.

«И хотя он, князь Дмитрий, — указывала Анна Иоанновна, — смертной казни достоин, однакож Мы, Наше Императорское Величество, по Высочайшему Нашему милосердию, казнить его, князь Дмитрия, не указали; а вместо смертной казни послать его в Шлютельбург…»

После чего осужденному сказали:

— Ступай домой и жди смиренноДома у Голицына отобрали все кавалерии орденские и шпагу; бумаги опечатали, караул приставили при капрале и при сержанте; больной старец начал сборы недолгие в тюрьму Шлиссельбурга.

— Там как раз ныне фельдмаршал князь Василий Долгорукий сиживает, чаю, Емеля, с ним мне скуплю не будет…

Емельян Семенов помогал ему вещи укладывать. Голицын брал в крепость кружку, ложку, солонку, «кастрюлик с крышечкой», сковородку, вертел, два костыля инвалидных, порты байковые, колпак на голову, рубаху из шерсти и куль муки ржаной… Говорил:

— Хорошо, что дети мои взрослы — не малыми покидаю их. А ты, Емеля, за книгами моими присматривай… не дай им пропасть!

Явился в дом Ушаков ддя конфирмации, увидел книги:

— Макиавеллия гнусного или Юстия Липсия нету ли?

— Многое ты понимаешь в них! Конечно, есть.

— Книги эти опасные, их ведено по империи сыскивать. Снял он с полки один из томов, листанул — стихи.

— Не вредно ли? — обратился к секретарю Семенову. Это были сатиры Боккалини, и Емельян выкрутился:

— Да нет. Тут песенки разные… о любви галантной. Из Тайной канцелярии снарядили целый обоз с командой воинской, чтобы забрать книги из подмосковного села Архангельское. Голицына стали увозить в Шлиссельбург; слезно простился старик с братцем Мишею, расцеловался с Емелею, дворня князя пришла в покои к нему, мужики и бабы кланялись в ноги «страдальцу».

— Лошади стынут, пошли, — тянули Голицына на улицу. Дмитрий Михайлович стражей от себя отстранил:

— Я еще не прощался… с книгами!

И перед шкафами книжными опустился старый книгочей на колени, словно перед иконами святыми. Приник к полу и разрыдался:

— Друзья мои, прощайте. Вы мне счастье дали! Его подхватили, рыдающего, и поволокли в сани. Императрице было доложено, что Голицын перед дорогою в Шлиссельбург не иконам, а книгам молился. Те книги надо проверить — не сатанинские ли?

Караул при доме Голицына снят не был. Сержант регимента Семеновкого, Атешка Дурново, пошел в место нужное. В дыру зловонную напоследки заглянул и увидел, что средь дерьма бумаги лежат.

Не погнушался гвардеец — достал!

Эти письма, невзирая на запах отчаянный, сама императрица читала. Писал их Сенька Нарышкин, который в эмиграции под именем Тенкин затаился от гнева божьего. Особых секретов Анна Иоанновна не выведала, но зато пронюхала, что цесаревна Елизавета была тайно обручена с этим самым Сенькой.

— Во блуд-то где… Ай-ай, ну и девка!

Звали Тредиаковского к царице, явился он-в робости.

— Ты почто якшался с Сенькой Нарышкиным?

— Ваше величество, беден я… на дому его жил, от стола его кормился. А за это обучал его на флейте танцы наигрывать.

— Пошел вон… лоботряс!

На пламени свечи Анна спалила письма парижские.

— Ищите далее, — повелела. — А сержанта Атешку Дурново за проворство похвальное трактую я десятью рублями…

Емельян Семенов (в камзоле голубом, в парике с короткими буклями, перо за ухом, а пальцы в чернилах) по дому хаживал. Губы кусал. Думал, как бы спасти что от сыщиков? Когда инквизиторы давали ему бумаги подписывать, Емеля подмахивал их не гражданской скорописью, а полууставом древним. Это — от ума!