Книга Двойное дыхание - Татьяна Соломатина

– Маша, ты отлично пишешь, не выдумывай! Когда первая твоя книга только вышла, я как-то в вагоне метро видела её в руках сразу у двоих пассажиров. А это очень знаково, – сказала Люда.

– Да я не об этом. С самооценкой у меня всё нормально, а то вы меня первый год знаете. Хотя «маститые» образованные журналисты и литературоведы, было дело, на полстакана пошатнули мою веру в себя. Но врачи мою книгу расхватывали, как горячие пирожки, что уже само по себе служит признанием, как минимум достоверности. Я о том, что: а) сколько же в людях дерьма, которым они готовы совершенно бескорыстно делиться с ближним, б) этот поток «говнометания» оказал обратный эффект – если кто раньше и знать не знал об «ужасающе бездарном» Евгении Иванове, то теперь, заходя в книжный, невольно тянул руку к его «книжонке». Пару страниц пробегали глазами, и «отвратительный пасквиль, полный площадных выражений, отрицающий женственность, неприглядно обнажающий святая святых» отправлялся на кассу. «Он когда-то работал врачом?!! – вопили в Интернете. – Не может быть! Он слишком жесток даже для врача!!!» И так далее. Одни хают так, что срочно душ принять хочется. Другие – нахваливают чрезмерно. Солёным огурцом срочно хочется сладкое закусить и превентивно оклизмиться, чтобы кое-где не слиплось. Сижу вся в тоске на тётки Аниной веранде, жру горькую в одну харю. Мама Лена вокруг меня носится с томиком, как положено, и декламирует старика Вольтера с целью успокоения, разумеется: «У Гордона были…» бла-бла-бла, как там, Жень?

– У Гордона были кое-какие критические сочинения, периодические брошюры, в которых люди, неспособные произвести что-либо своё, поносят чужие произведения, в которых всякие Визе хулят Рассинов, а Фэди – Фенелонов. Простодушный бегло прочитал их. «Они подобны тем мошкам, – сказал он, что откладывают яйца в заднем проходе самых резвых скакунов; однако кони не становятся от этого менее резвы»[110].

– Ага. И вот на этих самых «мошках с яйцами в заднем проходе» тётя Аня, которая и так была не в настроении, потому что я бухаю, а ей ещё за руль, говорит: «Только яиц в жопе нам и не хватало. Члена будет вполне достаточно. Ты, Ленка, заткнись со своими учёными мужами. По-русски это называется: „Собаки лают, караван идёт!“ И чем громче и дольше лают, тем, значит, караван длиннее. А следовательно – богаче! А ты, – обращается ко мне, – поставь стакан в мойку, а выпивку – в бар, а то Женечке настучу, как ты тут „депрессию лечишь“. Он тебе эту бутылку в жопу и засунет, такая резвая станешь, куда там скакунам!» Ну я и успокоилась как-то сразу на всю оставшуюся жизнь. До того мне смешно стало после этих воистину вольтерьянских сентенций.

Вечер был прекрасен именно своей предсказуемостью. Друзья выпивали, гомонили. Говорили о какой-то ерунде, обсуждали – а как же! – больничную жизнь, сплетничали не со зла. Пикировались, пели под три аккорда и даже под занавес устроили танцы.

Женька проводил гостей, закрыл дверь и стал прибираться на столе.

– Я сварю кофе, а ты пока сходи в душ, – сказал он Маше.

– Да, пожалуй. Просто постоять под водой, а потом просто выпить горячий кофе, просто лёжа в постели, просто смотря какое-нибудь глупое смешное кино. И просто спать, обняв тебя. Завтра… Вернее, уже сегодня суббота, и мы с тобой будем целый день дома. Станем обниматься, целоваться, разговаривать, пить, курить, заниматься любовью. В общем, знаешь… Мы с тобой уже восемь лет говорим одно и то же.

– И это прекрасно! В душ, я сказал!!! – Он шлёпнул жену ниже спины кухонным полотенцем.

* * *

В воскресенье они поехали за город, забрать Анечку. Как обычно, в пятницу днём Маша отвезла её к бабушке Леночке. Потому, что выходные за городом для ребёнка куда увлекательнее, чем выходные в городе. И потому, что Анечка хотела видеться с бабушками, а бабушки хотели видеться с ней. Жаль, у Анны не всегда получалось, зато Леночка была готова даже оторваться от переводов, чтобы погулять и поболтать с внучкой.

Все положенные чаи были выпиты, все положенные новости выслушаны, и семейство Ивановых засобиралось домой. Как обычно, тётка Анна настаивала, чтобы они остались ночевать. Они же, как обычно, прикрывались понедельником, работами, школами и утренними пробками на въезде в город.

Трасса была относительно пустой – основная масса отправлялась пораньше, «чтобы не попасть в пробку». Что естественным образом её и создавало.

Когда они подъезжали к одному из закрытых поворотов, предшествовавшему выезду на магистральное шоссе, Маша, до того спокойно потягивающая коньячок, который торчал в кармашке её комбинезона, и болтавшая о всякой ерунде, вдруг напряглась:

– Притормози и прими к обочине.

Женька обычно ездил быстро, но, во-первых, поворот был действительно крутой и закрытый. Из таких, перед которыми знак ограничения скорости до сорока, а после – деревья, увешанные мемориальными табличками. Во-вторых, потому что безоговорочно верил в дар своей жены. Он снизил скорость и чуть принял к крутой обочине, одновременно вписываясь в поворот и понимая, что сейчас что-то произойдёт…

Навстречу ему неслась раздолбанная «Газель», в характерной для пьяных в умат пейзан манере – не снижая скорости, лихо входить в повороты по… встречной. Женька резко выкрутил руль, резко затормозил, понял, что столкновения удалось избежать, и сумасшедший газелист, ни на мгновение не снизив скорость, понёсся дальше, навстречу своему персональному аду. И ещё Евгений Иванович Иванов понял… нет, не понял… Предощутил солнечным сплетением ужас… Момент крена, уже уловленный рецепторами. Но импульс ещё не доставлен в мозг по нервным волокнам и не проанализирован соответствующими «программами». Тело, работая в обычном режиме, не способно ощущать столь краткие временные промежутки, за которые его же собственный «бортовой компьютер» механически проделывает колоссальную работу: получение – передача – расшифровка сигнала. Но, видимо, в иные моменты кто-то переводит нас в «ручной режим управления», и всё становится иначе. Наше восприятие меняется. Звуки становятся ощутимее, обоняние смешивается со вкусом, на кончики пальцев приземляются горячие чёрные шары… чтобы округлить их притязания в магию ядра, летящего в преисподнюю… И каплями ртути, покрытых вуалью, разлетаются брызги пространства, как споры, закатываясь под каблуки и лишая опоры… А время начинает растягиваться, растягиваться, растягиваться и, наконец, с треском разрывается, мелькнув в поле зрения обнажёнными грубыми искалеченными нитями утка[111]…

* * *

И Женька очутился в… приёмном покое своего собственного родильного дома. Та же кушетка, те же шкафчики, та же тумбочка, с вечно заедающим верхним ящичком. Вон ургентный звонок на стене, похожий на выключатель, и, как сейчас помнится, не было ни одного интерна, хоть раз не «включившего свет», материализовав всю дежурную смену в мгновение ока в этой проходной комнате. И почему фасон «тревожной кнопки» не меняли даже во время серьёзных ремонтов?