Книга По метеоусловиям Таймыра - Виктор Кустов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Через час телефонистка соединила его с подмосковной стройкой. Солонецкий вспомнил, что уже поздно, вряд ли Кузьмин на месте. Но в трубке раздался еле слышный голос Кузьмина: «Я вас слушаю». Он прозвучал так неожиданно, что Солонецкий в растерянности брякнул:
– Я уже не надеялся, допоздна засиживаетесь…
– Простите, не понял?
– Это Солонецкий.
Он выждал.
После паузы Кузьмин ровным голосом сказал:
– У нас с вами разница на четыре часа.
– Вот дьявол, совсем забыл, – искренне удивился Солонецкий и снова помолчал.
Потом стал расспрашивать о погоде, здоровье, словно ради этого только и звонил. И Кузьмин неожиданно охотно стал рассказывать, какой снежок сыплет за окном и что зима здесь не то, что в Снежном, беднее и на мороз, и на снег, говорил так, словно никуда не спешил, и это было непохоже на него.
И Солонецкий решился:
– Я вот по какому поводу звоню, Геннадий Макарович, – он переждал шипение. – Хочу попросить прощения за свою бестактность…
– Ну что вы, – отозвался тот. – Скорее уж мне надо это делать.
– Это делают не по возрасту или чину… В общем так… В конце концов, выбор за вами, а выводы наши. – Это прозвучало со скрытым вызовом, но Солонецкий об этом не подумал. – Стройку нашу с вами предлагают законсервировать уже в приказном порядке. Срок на возможную апелляцию – месяц. Выводы главка не в нашу пользу, главного инженера у меня нет, а один я, похоже, не отстою… Так что всё зависит от вас. С Киреевым вопрос принципиально решён, против вашего возвращения он не возражает.
Кузьмин молчал.
Солонецкий ждал.
Он мог бы сказать, что предоставит Кузьмину свободу, примет все его условия, но не делал этого.
– Я подумаю, – наконец услышал он далёкий голос.
Солонецкий торопливо произнёс:
– Только недолго, Геннадий Макарович, времени в обрез.
– Я понял.
Кузьмин положил трубку.
Опустошение и растерянность вдруг навалились на Солонецкого. Сдавило грудь, и он неподвижно застыл, боясь пошевелиться. Нет, иначе поступить он не мог. То, что сделал, было единственно правильным.
Когда сердце отпустило, оделся и вышел на улицу.
Ночь стояла морозная и тихая. Прохожие прятали лицо в воротники, кутались в шарфы, и Солонецкий удивился, что не чувствует холода. И только на середине дороги, когда стало пощипывать нос и щёки, он вспомнил, что с утра было около тридцати градусов.
Вдруг ночь стала светлеть. В мягком синеватом полумраке померк свет уличных фонарей, и на звёздном небосводе он увидел сиреневую, плывущую к посёлку ленту. Переливаясь, она приближалась, словно выплясывала странный, вызывающий оторопь танец, и Солонецкий стал глядеть на неё, запрокинув голову и придерживая рукой шапку.
И ощутил прилив необъяснимого веселья.
– Красиво! – сказал остановившейся рядом парочке.
Девушка, прижимаясь к парню, отозвалась:
– Почему-то страшно…
– Не трусь, я с тобой. – Парень обнял её за плечи, и они ушли от Солонецкого.
Северное сияние охватило уже всё небо. Казалось, весь посёлок высыпал на улицы. Молодёжь дурачилась, резвилась в голубом свете, старики перебрасывались скупыми фразами, вспоминая, каким оно было в прошлом году.
Солонецкий неторопливо брёл по улице.
На площади перед домом культуры он увидел Ольгу Павловну. Её и Василису окружили парни. Они о чём-то оживлённо беседовали. Солонецкий догадался, что те пытаются познакомиться и удивился, как она ещё молода…
Ольга Павловна вдруг резко оттолкнула стоящего перед ней парня, торопливо пошла в сторону Солонецкого.
– Ну что ты совсем распахнулся, холодно же. – Она заботливо поправила ему шарф, застегнула пуговицы, и Солонецкий не стал сопротивляться.
Василиса вместе с парнями весёлой гурьбой вошли в клуб.
– Пошли домой, хороший мой.
Ольга Павловна подхватила его под руку. Они пошли по улице, и она всё что-то говорила и говорила, и он очень любил её в этот момент.
Дома Ольга Павловна раздела его, накормила, уложила в постель. Легла рядом, крепко обняв, и только тогда сказала:
– Я закончила, Юра… Я закончила портрет.
– Ты рада?
Она не ответила, стала гладить его грудь. Её волосы, пахнущие цветущей степью, вызывали неясные и волнующие воспоминания и помимо воли он видел лицо Ирины…
– Ты всё понимаешь, – сказал он.
– Да, я всё понимаю, – после паузы отозвалась Ольга Павловна и ещё крепче обняла его. И он не стал говорить то, что собирался сказать.
– Расскажи мне о своей жене, – вдруг попросила она, всё так же прижимаясь к нему, и Солонецкий с удивлением отметил, что так, наверное, до самой смерти и не поймёт женщин.
Он стал рассказывать об Ирине, Танюшке и всё боялся, что она отодвинется, расплачется, уйдёт, но она крепко обнимала его, а потом, словно прочтя его мысли, сказала:
– Ты не переживай, я очень счастлива…
Солонецкий не уловил ни фальши, ни обиды, ни ревности, а оттого ему стало легко и радостно. И с мыслью, что всё обязательно будет хорошо, он уснул.
Он не слышал, как тихо встала Ольга Павловна. Заботливо поправив на нём одеяло, ушла, в ванную и там, закрывшись, прижимая к лицу полотенце, долго плакала…
Он проснулся утром бодрый и совершенно здоровый. Съел приготовленный Ольгой Павловной завтрак, поцеловал её и пошёл в управление.
Кузьмин прилетел в начале следующей недели, не звоня и не давая телеграммы. О его прилёте Солонецкий узнал от бдительного Пискунова, в разгар планерки доложившего: «Из самолёта вышел бывший товарищ Кузьмин и теперь сидит в вагончике, в общем зале, и ждёт оказию». Солонецкий приказал Пискунову во что бы то ни стало, хоть силком, провести Кузьмина в свой кабинет, напоить кофе или чёрт знает чем, чего тот захочет, и, пока не придёт машина, развлекать во всю мочь.
– А главное, – не замечая, что кричит, наставлял Солонецкий, – отправляй к чёртовой бабушке побыстрей борт! И чтоб никаких самолётов до того, как я подъеду.
Пискунов растерянно замялся, но Солонецкий положил трубку и наскоро свернул планёрку.
Уже возле машины его нагнал Костюков.
– Не затруднит вас меня подвезти?
– На аэродром? Вам-то что там делать?
– Расписание хочу посмотреть…
Солонецкий взглянул на улыбающегося Костюкова, неохотно сказал:
– Садитесь.
Когда машина тронулась, Костюков спросил:
