Книга Глашенька - Анна Берсенева

– У тебя все или нужно, или красиво, – говорил он.

Месяц назад, в тот день, когда она только приехала, он до ночи пытался отговорить ее от того, чтобы она оставалась с ним на поселении. Но она уже поняла, что чересчур прислушиваться к его уговорам совсем не обязательно. Он хотел, чтобы она была с ним, это было главное. Все остальное можно было не принимать во внимание.

А она была счастлива. Безмерно счастлива! Ей даже не верилось, что все сложилось так просто. Она понятия не имела, куда едет, и рассердилась ведь даже, когда Люда сказала, что колония-поселение – это, считай, воля.

Теперь Глаша думала, что лично ей большей воли и не надо. Вернее, не надо ей никакой воли без него, а с ним и на поселении более чем прекрасно. Правда, она все же гнала такие мысли – из-за него гнала: Лазарь-то, она видела, относился к этой своей «воле» совсем иначе. Но при мысли о том, что он мог бы до сих пор еще быть на строгом режиме и она тогда видела бы его лишь во время редких свиданий… Нет – счастье, счастье, и больше ничего!

Уговаривал он ее не только в первый день, но и на протяжении всего месяца, который она уже жила в колонии. Каждый вечер, приходя с работы – Лазарь руководил здесь слесарной мастерской, и даже целым цехом, как Глаша поняла, – он принимался за уговоры с упрямством, которое, кажется, только ей под силу было вынести.

– Глаша, – привел он недавно последний довод, – ты, может, думаешь, что тебе это дешевле выйдет, постоянно здесь жить, чем время от времени сюда приезжать?

– Здесь правда дешево жить, – согласилась Глаша. К тому времени она уже ознакомилась с ассортиментом местного магазина и выяснила у жены Николай Степаныча, сколько та платит за комнату, в которой живет на территории колонии вместе с мужем. – Но это не главное мое соображение.

– Тебе вообще не надо о деньгах думать, – сказал он. И объяснил несколько смущенно: – Я, понимаешь, когда вся моя бодяга началась, то многое на тебя перевел.

– Что ты на меня перевел? – не поняла Глаша. – Концерн?

– Нет, концерн бы мне ни на кого перевести не дали. – Он улыбнулся. Наивости ее улыбнулся, конечно. – Просто деньги. В разных банках.

– Как… в разных? – растерянно переспросила она.

– Ну, в один-то глупо было бы. В разных банках, в разных странах. Не то чтобы очень много, но тебе, я надеялся, хватит.

– О господи! – Она не понимала, расстроилась больше или рассердилась. – Лазарь! Да зачем же?!

– Затем, что вся эта жизнь – не для тебя, – отрезал он.

– Какая – эта?

– Вот эта, в которой надо горло друг другу рвать.

«То-то жена его решила, что я у нее еще что-то отнять собираюсь!» – вспомнила она.

Глаша хотела уж было высказать ему все, что об этом думает, но встретила его взгляд – и поняла, что ничего она ему не скажет.

Только любовь была в этом взгляде. Только любовь.

– Милый мой, милый… – Она губами поочередно коснулась уголков его глаз на широком отлете. – Что ж ты обо мне думал? Что я хрустальная, что ли, принцесса на горошине? На ладони ты меня думал держать, другой ладонью накрывши?

– А что? – Он закрыл глаза, прислушиваясь к ее поцелуям. – Так бы и держал, если б мог. – И, открыв глаза, сказал: – Ехала бы ты, Глаша, а?

– Куда? – поинтересовалась она.

– Да хоть куда. В Париж. В Лондон. Или в Венецию – тебе же нравилось в Венеции.

– Поедем мы с тобой еще и в Париж, и в Лондон, и в Венецию. Станем старичками – и поедем. Будем прогуливаться под ручку по Люксембургскому саду. Или на мосту Вздохов целоваться.

– Лучше целоваться, – тут же заявил он.

– Как скажешь. А пока я съезжу в Оленегорск и куплю набор кастрюль.

В Оленегорске Глаша купила не кастрюли, а одежду для Лазаря. То есть она купила ему одежду в первый же день, когда выбралась в Регду. Но теперь накупила ее очень много, и уже не что попало, лишь бы он робу снял, а вполне приличные джинсы, рубашку, полушубок, шапку; еле сумки застегнула.

Оленегорск вообще оказался симпатичным городком. Особенно незамерзающий фонтан Глашу удивил. Не удивил, а поразил просто: она стояла открыв рот и не понимала, как это при морозе в тридцать градусов хлещут вверх водяные струи. Пока словоохотливая местная жительница не указала на здание, рядом с которым и располагался фонтан. Здание оказалось ледовым дворцом, а горячая вода в фонтане – побочным продуктом охлаждения льда. Заодно собеседница объяснила Глаше, где у них тут самый лучший магазин; там-то она одежду и выбрала.

И всю дорогу до колонии думала, как расскажет Лазарю про горячий фонтан и про причудливые ледяные фигуры, в которые превращаются, опадая, его струи. Расскажет сразу же, как только он спросит: «Ну, расскажи, кроха, что было самое интересное?»

Она видела немало великих фонтанов – один Треви в Риме чего стоил! – но ни об одном ей не хотелось рассказать ему так, как об этом, из маленького заполярного городка.

Пройдя проверку и оказавшись наконец за воротами, Глаша чуть не волоком потащила свои сумки по протоптанной в снегу дорожке к избе, которую Лазарь снял три дня назад, как только освободил ее прежний, вышедший на волю хозяин.

Им очень повезло, что освободилась именно эта изба: она стояла на отшибе, предельно для колонии уединенно, и была крепкая, ладная; Глаша видела, что ее нетрудно будет сделать уютной.

Полярная зима давно уже вошла в полную силу. Это было самое гнетущее здесь – не снег, не пронизывающий ветер, не мороз, а сплошная тьма, в которой приходилось жить постоянно. Глаша замечала, что уныние несвободы, которое глубоко сидит в Лазаре, связано с этой тьмою очень крепко.

Разогнала бы она для него эту тьму, если бы могла. Но не могла, вот ведь что.

Глаша улыбнулась, поняв, что разговаривает сама с собою его словами.

До избы осталось метров двести. Глаша уже видела светящееся оконце. Конечно, Лазарь уже дома. И, конечно, волнуется, что она ходит одна в темноте. Хотя по логике вещей волноваться из-за темноты бессмысленно: она – всегда, и миновать ее невозможно.

Глаша подошла к длинному строению, которое отделяло ее от дома. Это было что-то вроде склада; точно она не знала.

Оказавшись возле этого приземистого пакгауза, она увидела прямо перед собой высокую мужскую фигуру. На секунду ей показалось, что это Лазарь, но тут же она поняла: конечно, нет. Общее – только рост, но и при такой схожести роста у Лазаря – стать, а у этого – лишь подавляющая массивность.

Приглядевшись, насколько возможно это было при свете отдаленного фонаря, она узнала заключенного, которого все называли Кульдюмом. Как его зовут на самом деле, она понятия не имела, да ее это и не интересовало.

Глаша думала, что ей, может быть, следует считать это своим недостатком, но она вообще не слишком вникала в то, как устроена жизнь коллективов. То есть она жила в них, конечно, и законы их понимала, но у нее не было никакого отдельного интереса к подробностям их устройства. И в жизни здесь, на поселении, ей было важно лишь то, что имело отношение к Лазарю.