Книга Гусь Фриц - Сергей Лебедев

Сама Найха погибла или умерла потом – Михаил-Владилен упоминал в биографии, что тщетно пытался разыскать ее. Но почему же она не передала настоящее имя ребенка, кто его родители, где их искать? Михаил-Владилен писал, что настоящие его отец и мать «были из рабочих и погибли, защищая Царицын от белогвардейцев», – эту легенду с легкой руки Найхи ему пересказал приемный отец или он сам сочинил ее, будучи волен придумать себе какое угодно прошлое?

Прадед Арсений искал своего сына в калмыцких кочевьях; но к тому времени офицер, усыновивший Михаила, был отправлен в Высшую военную академию РККА в Москву. Три года отец и сын жили в одном городе; возможно, военный врач Швердт даже встречал того офицера. А потом аттестованный командир роты убыл в Среднеазиатский военный округ, где и погиб в Таджикистане в бою на границе.

А Михаил – к тому времени уже Владилен Иванов, по приемному отцу, – был зачислен в штат пограничной части сыном полка, закончил военную школу в Ташкенте. С особенной гордостью он сообщал о том, что в школе был – вполне в духе времени – театральный кружок, пьесы для которого писали сами курсанты, и он, дважды сирота, подкидыш, играл в спектакле про Революцию (слово «революция» Владилен писал только с прописной буквы) – Новое Время; наряженный кумачовым Красным Октябрем, он прогонял штыком со сцены Старый Алфавит, представленный бутафорской буквой Ять, Старый Календарь, нарисованный на плакате, Капитал во фраке и цилиндре, Религию – толстобрюхого попа с кадилом из ночного горшка, и собственно Старое Время, наряженное в монаршую мантию.

Две недостающие недели прадеда Арсения; жестокая война времен и календарей, разделившая Россию; и вот его сын, того не ведая, гонит штыком отца…

Владилен получил лейтенантское звание, служил в Средней Азии, участвовал в стычках с басмачами. В сорок первом году попросил отправить его на фронт, но был оставлен при училище; наверное, только потому и уцелел, что просидел там время отступлений и окружений, время, когда гибли армии и фронты. И лишь когда немцы подходили к Сталинграду, его назначили в недавно сформированную часть. Ставка стягивала к городу на Волге войска, новые танки, артиллерийские системы – и вьючных верблюдов; на дальнем севере ненцы забивали оленей на мясо для солдат, на юге кочевники резали овец на полушубки и рукавицы; и все это древними речными, караванными путями, что были много старше России, двигалось в Сталинград.

Владилен с детства знал Царицын и поэтому, наверное, выжил в битве; начал ее командиром взвода и закончил командиром батальона. Форсировал Днепр и Одер, воевал в Берлине, вышел в отставку полковником в пятьдесят шестом. Единственный прожил жизнь без помарок, никого не потерял, после войны женился, родил двоих детей, стал депутатом райсовета, а потом и горсовета, членом совета ветеранов; кажется, даже переулок хотели назвать его именем, но предпочли другого; получил четырехкомнатную квартиру в самом центре; не сдал партийный билет в девяносто первом, ходил на митинги коммунистов, умер при Путине, на год пережив жену; дети поставили аляповатый памятник на кладбище и начали свару за наследство – ту самую квартиру на проспекте Ленина, стоящую теперь многие миллионы.

Кирилл читал текст двоюродного деда – и не понимал, кого, собственно, он рассчитывал найти. Текст был, а человека не было: производная от времени.

Священник, Солдат-калека, Офицер – вспомнил он странную троицу попутчиков, двух живых и одного мертвого.

И вдруг почувствовал, что Михаил-Владилен, чья биография строилась на противоборстве с немцами, человек одной стороны, нуждается в ком-то еще, чтобы его образ получил должный объем.

Из тех троих Владилен очевидно был Офицером; но как фигуры на шахматной доске нуждаются друг в друге, Офицер нуждался в Священнике и Солдате-калеке; только они могли так обрамить, осветить, поставить под верный угол зрения его судьбу, чтобы стал ясен ее провиденциальный смысл.

Сначала Кирилл поспешно думал, что две другие фигуры найдутся здесь же, в Волгограде.

Священника он искал в Сарепте, в церкви бывшей немецкой колонии, уцелевшей в сорок втором попустительством бога войны. Но нашел лишь братскую могилу красноармейцев – во время Сталинградской битвы в колонии стоял советский госпиталь, – три тысячи человек под гранитным штыком-обелиском, а вокруг, квадратом, немецкие кирха, аптека, склад, торговая лавка, общежительные дома, мастерские, амбары, где «мука в кадке не истощалась, и масло в кувшине не убывало»; страшный, намертво сцепленный, замок совместной истории, место, застывшее в судороге неодолимого противоречия, не убитое, но и не могущее ожить.

Ходил к Ленину, к бетонному истукану, стоящему на стрелке Волги и Волго-Донского канала, проложенного немецкими военнопленными, к самому большому Ильичу в мире – в честь него получил свое второе имя Михаил Швердт, ему был посвящен, – вдруг что-то откроется там, на берегу, под сенью монумента? Но было пусто, двигались в отдалении речные текучие миры, и день молчал. Ездил он и в дальнее Заволжье, в степи, где были лагеря военнопленных; но там были только занесенные снегом пустоши, царство ветра.

Кирилл сходил туда, где жил Владилен, где на четвертом этаже были окна проданной теперь квартиры, выходящие во двор, некогда блиставший под солнцем яичной краской стен. Краска облупилась, гипсовые орнаменты проела вода, падающая мимо покосившихся водосточных труб; балконы накренились, выпавший цемент обнажил их арматурные костяки. Максим рассказывал ему, что эти кварталы строили в первое десятилетие после войны, когда город еще задумывался как храм Сталина, а не храм Битвы, и потому на стенах не было военных символов: только пышные снопы, виноградные грозди, корзины фруктов – образы послевоенного ветеранского рая, воплощенная греза. И Кириллу казалось, что эти дома и разрушаются не по законам распада материальности, а по законам разрушения грезы – скоротечно. Тут не было Владилена – только многоликий призрак ушедшего поколения, которое начало войну сержантами, лейтенантами, а потом превратилось в сакральные фигуры, в героических предков, чьей кровью оплачен каждый вздох и шаг молодых.

Только в последний день Кирилл поехал на Мамаев курган; он опасался этого места – как слишком яркого, слепящего прожектора. Он поехал на трамвае, подземном трамвае, ходящем по тоннелю, как поезда метро; обманулся – сел в тот трамвай, что, как он думал, идет к кургану, но трамвай повез его в обратную сторону.

Странный трамвай, где перепутаны лево и право; и Кирилл подумал, что в этом городе вообще все перемагничено диким напряжением битвы, изменены полюса, трамвай идет по правилам левостороннего движения, а Родина-мать с мечом географически стоит так, будто поднимает немцев в атаку.

Здесь точка разворота судеб и времен на 180 градусов, точка смены плюса и минуса, низа и верха, всех значений.

Отсюда – бытовая мифология, треп про линию разлома тектонических плит, про геопатогенные зоны; отсюда – советское пропагандистское травестирование, фото замерзающих немецких солдат в женской одежде – немцы обабились, а русские возмужали; отсюда – Ника Сталинградская, ревностная богиня с лицом, искаженным оргазмом смерти, оставляющая обреченные войска Паулюса и навсегда переходящая к превозмогающим русским; не Родина-Мать – в советской культуре мать асексуальна, неженственна, – а неимоверно, страстно желанная Богиня Победы, впервые в ту войну понесшая в Сталинграде от советского штыка; фаллические штыки, гранитные стелы, выросшие как грибы из братских могил, тщательно, подчеркнуто прорисованные на фресках кургана длинные, толстые стволы орудий, танков, винтовок, – Кирилл впервые ясно ощутил дух вакхической солидарности, языческого экстатического опьянения оргией Победы, закодированный в памятниках; дух того не-христианского преображения, что сделал Михаила Владиленом-победителем окончательно.