Книга Кома - Эргали Гер

Где по небу тихо плывут корабли,

Все беды свои оставляя вдали,

Где только одна Эвелина живет

И сказочных братьев, как девочка, ждет.

Они прилетят, приласкают, спасут

И душу ее над землей пронесут,

Которая сверху ничуть не черна

И даже в местах, где зияет война,

Зелеными бусами дрогнет свинец

(Поскольку ты веришь в счастливый конец).

…Задышат ресницы в замедленном сне,

И, может быть, вспомнит она обо мне,

И мальчик, который остался крылат,

Меня поцелует, как названый брат.

– Боевая у тебя подруга! – с чувством сказал водила. – Только скажи ей, чтоб не высовывалась, – скоро граница…

3

В первые годы после развала страны поэты, как брошенные детишки, жались друг к другу и к своим «книжечкам» – журналам, издательствам, гуманитарным фондам. Кого-то из этого расформированного детдома пригрел антикварный магазин «Акция» на Большой Никитской. На книжных развалах, вынесенных на тротуары, в жару и холод можно было пообщаться с живыми поэтами, распродающими по дешевке все, что осталось от уничтоженной в одночасье прослойки. Вика, Миша Дидусенко с Юрой Шапкиным, Леша Дрыгас, Барый, Ира Суглобова, Толя Устьянцев, Эвелина Ракитская, Толя Богатых – кто только не прозябал на этих серых развалах… Вот только живого общения не получалось. Мы были как рыбы, вытащенные на берег, – беззвучно раскрывали рты, даже пили без слов. Нас со страшной силой отбрасывало все дальше – от черно-белого кино к немому кинематографу. Карнавал кончился.

Вика познакомилась с некоммерческим издателем Андреем Белашкиным, вышла замуж, родила сына. Некоммерческая издательская деятельность, если кто не знает, – это своего рода «священная болезнь», не описанная в медицинских энциклопедиях. Андрей торговал книгами на лотках, в электричках, вокзалах, а на вырученные деньги издавал забытых поэтов. На что они с Викой жили, на что ухитряются существовать сегодня – это вы у Вики спросите. В наших отношениях стали появляться лакуны длиною в год. Зато – пережив карнавал, развалы и роды – поэт Виктория Волченко стала выплывать из безвестности.

Стихотворение про Эвелину, голыми руками ткущую рубашки из крапивы, – то самое, которое Вика читала в ночном полете над Можайским шоссе, – когда-то было посвящено замечательной поэтессе Эвелине Ракитской. Как и почему выпало посвящение, мне неведомо. Однако именно Эвелина значится редактором первой Викиной книжки, изданной Гуманитарным фондом содействия культуре. Был такой фонд, помню. Куда делся, тоже не знаю. Там я познакомился с неистовым Русланом Элининым, который однажды заглянул за горизонт и не вернулся.

Их было много на челне.

Первую свою книжку Вика невзлюбила. Там по какому-то недоразумению разодрали венок сонетов на колоски, получилось неправильно. Однако общий уровень стихотворений таков, что стыдиться не то, что нечего, а практически некого.

Слепа моя вера и неистребима,

как всякая глупость и всякая малость.

Печальные сказки, что в детстве любила,

и бабушкин запах – вот все, что осталось.

«Господь милосерден, а люди несчастны», —

Шепчу по ночам, с головой укрываясь.

Как все, до утра от земли отрываюсь,

как будто и я к этой жизни причастна.

Но, видно, сильна моя глупая вера,

Коль с толку сбивают и глупо талдычат

о Страшном суде, о силках Люцифера

и в скобки берут мою кровь, и кавычат.

И я открываю проклятые жилы,

и мне отворяются высшие своды,

и гады, что долго в крови моей жили,

ревя, сотрясают подземные воды.

И я обнимаю бескрайнее детство,

там звери и радуги, птицы и ветер,

где грешник невидим, а праведник светел,

и вера любая – с ладошку младенца.

Еще через четыре года в издательстве «Антей» вышла вторая книга стихов. Перечитывая ее, я наткнулся на стихотворение про те самые времена, когда поэты группировались при «Акции», и не смог отказать себе в удовольствии дополнить прозу поэзией.

Нет, Шапкин на цыпочках – это уж слишком, пожалуй.

Два звука подряд – «эн» и «эн» – это длинно и нудно.

Но пили мы с ним – видит Бог! – на высокой лужайке,

и выпили столько, что помню я все поминутно.

Сначала мы шли вдоль лотков и киоска Барыя,

нам выдали денег, хотя мы о том не просили,

и мы совершали покупки в попутном порыве,

потом нас забрали в милицию и – отпустили.

И было легчайшее чувство легчайшей утраты!

Хоть солнце и грело, мы поняли вдруг, что озябли.

И мы возвратились в киоск, но Барый тороватый,

закрывшись иконой, ответил нам: «Я здесь хозяин!»

И мы оказались в сердцах у другого порога —

торжественный Юрий Наумыч светился активно, —

я что-то спросила, и Шапкин шепнул: «Синагога!»,

чуть-чуть покачнувшись на цыпочках, как Буратино.

Тотчас прощена я была красотой виноватой

прозрачных людей в одинаковых шляпах печальных,

в костюмах опрятных и все-таки чуть мешковатых,

как будто хранились они в сундуке за печатью.

Сквозь сумрак зеленый мой друг от меня отдалялся,

штормовкой – залатанным парусом – руководимый.

А я ото сна пробуждалась и все удивлялась,

что поступь моя тяжела, а Земля – невредима.

Стихотворение не из программных, просто хорошее. В нем очень естественные для Волченко повествовательные интонации и мягкие «завитражные» краски – все-таки сон. Остается надеяться, что теперь, когда Вику пробило на прозу, она сама расскажет о тех временах. Лучше нее этого никто не сделает.

А совсем недавно «Пушкинский Фонд» издал третью книгу ее стихов. Геннадий Федорович Комаров, придирчивый питерский издатель, включил Викторию Волченко в свой личный список лучших современных поэтов. И в самом деле: книжка маленькая, а поэт из нее выглядывает большой. Называется «Без охраны». Там есть стихи, которые прожигают насквозь – ловишь себя на мысли, что хочется уклониться от их осмысления, как от струи расплавленного свинца. А ведь не из горна – из женского горла вышли.

Для поэтов цветаевского накала – а Волченко, по моим понятиям, поэт цветаевского накала – установка на правду слова становится категорическим императивом, определяющим отнюдь не только слова. В любом зазоре между правдой слова и правдой жизни им видится не лукавство, но – лукавый. Вика в этом отношении всегда была строга до неистовства. За нее всегда было боязно: у таких натур мало шансов на выживание. Ничего. Не сразу, но выжила.