О ее облике нам мало что известно. Очевидно, она принадлежала к женщинам гордого и доминирующего типа, так как поэт часто подчеркивает бесчувственность Цинтии в любви, называя ее dura puella («жестокая девица»). Она была очень независима: могла на публике появляться в тонких прозрачных одеяниях, могла кататься по Аппиевой дороге, сама управляя лошадьми (iv, 8). Когда любовник не угождал ей, она давала волю яростным вспышкам гнева, но все это только усиливало страсть поэта. Многие его строки звучат так, словно ему были свойственны мазохистские черты, например (iii, 8):
Сладостен был мне раздор при последнем мерцаньи лампадыИ безумная брань всех нареканий твоих.Как, разъярясь от вина, ты стол толкаешь и кубкиПолные прямо в меня мечешь шальною рукой.Ты в волоса-то мои уже отважно вцепиласьИ ногтями пометь дивными мне ты лицо.Ты мне выжечь глаза угрожай, подсунувши пламя,Пазухи мне разорвав, ты обнажи мою грудь,В этом проявятся мне несомненные признаки страсти,Ибо без сильной любви злобы у женщины нет.Ежели женщина мечет ругательства речью безумнойИ у Венеры в ногах станет валяться затем,То на ходьбе окружит себя толпой провожатых,То вдоль улиц одна, словно Менада, бежит;Ежели часто ее безумные сны устрашают,Иль на картинке ее, бедную, дева мутит,То по мученьям души таким предсказатель я верный;Признаки в том я любви ясные видел не раз.Верности прочной там нет, где сил не дает ей обида.Девой холодной мои пусть обладают враги.Пусть на шее моей укушенья соперники видят,Пусть указует синяк им, что я девой владел.Я желаю в любви стенать, или слушать стенанья,Или уж слезы свои видеть иль слезы твои…Сны ненавижу я те, которых не мучают вздохи.Я перед гневом ее вечно желал бы бледнеть.
Сам Проперций в любви был весьма женственным (в обычном смысле слова), например (ii, 5):
Я не сорву у тебя одежды с лукавого тела,И затворенных дверей не разломает мой гнев;Рвать заплетенных твоих волос не решусь в раздраженьиИли же вред наносить грубым тебе кулаком.Гнусных сражений таких пускай деревенщина ищет,У которого плющ не украшал головы.Так напишу я, чего ты во всю свою жизнь не изгладишь:Цинтия мощна красой, Цинтия в слове легка.Верь мне, хотя ты в душе и говор молвы презираешь,Цинтия, этот тебя стих все заставит бледнеть.
Такова любовь Цинтии и Проперция. Она – гордая любовница, и его счастье заключается всего лишь в наслаждении ее благосклонностью, пусть она и не обещает вечной любви. И он принимает дар счастья почти что смиренно, в то время как случаи его неверности доводят ее, несмотря на ее собственное вероломство, до крайнего гнева. Поэт с большим реализмом описывает подобную сцену: из нее истинный характер их любви виден яснее, чем из любых наших объяснений (iv, 8). Цинтия на некоторое время уехала, хотя, как верно заключает поэт,
Ради Юноны, не то ради Венеры скорей.
Как-то раз он решает развлечься без своей верной возлюбленной и приглашает на обед двух симпатичных девушек легкого поведения:
Их-то вот пригласить, чтобы ночь скоротать, я решилсяИ в неизвестные мне тайны пуститься любви.Было в укромной тени для троих единое ложе.Спросишь ты, как мы легли? Я находился меж двух.
Есть все, что нужно, для веселой трапезы, и виночерпий Лигдам готов разливать доброе вино. Но огни горят тускло, настроение мрачное – Проперций не может избавиться от мыслей об отсутствующей Цинтии. Вдруг
…внезапно крюки зазвучали хрипливо на стойках,И из передней в дому легкий заслышался шум.Без замедления дверь раскинула Цинтия настежь,Не разукрасив волос, но и в сердцах хороша.Кубок тотчас упал у меня из ослабнувших пальцев,И побледнели уста, уже касаясь вина.Взорами блещет она и, как женщина сможет, бушует,Зрелище вышло вполне, город, что взят напролом.
Девушки в ужасе убежали, преследуемые разъяренной Цинтией, которая изодрала им волосы и выгнала вон. Затем она возвращается и нападает на Проперция:
И злорадной рукой мне поражает лицо;
Метку на шее кладет и кровавит меня укушеньем,Бьет особливо она по виноватым глазам.Но как уж руки она утомила моим истязаньем,Вытащен был и Лигдам, что притаился левейСпинки кровати; и стал умолять моим гением слезно.Нечего делать, Лигдам, был я в плену, как и ты.Но воздеянием рук наконец-то добился я мира,Как допустила едва тронуть колени онаИ сказала: «Коль ты проступку желаешь прощенья,Слушай, какой уговор будет в законе моем.Ты ни в Помпейской тени гулять разрядившись не должен,Ни, как посыплют песком форум, манящий по нем.Шею назад обращать наверх берегися театра,Иль чтоб лектика тебя стала открытая ждать.Прежде всего же Лигдама, виновника всей этой свары,Надо продать; на ногах цепь он двойную влачи».Ею указан закон, я сказал: «Покорюся закону».И рассмеялась она, данною властью гордясь.Тут она каждое место, что тронули пришлые девы,Все окуривши, порог чистой омыла водой,И приказала мои сменить все покровы, и триждыСамой моей головы серным коснулась огнем.И затем, как уж все одеяла сменила постелиИ кровать, – на одном ложе вступили мы в бой.
Такова была их любовь. Проперций предстает перед нами до абсурда преданным любовником – рабом, причем рабом восхитительной, но неверной куртизанки. Однако несмотря на все это, он был счастлив. И, что самое важное, остался хозяином своей страсти. Временами он отчетливо сознает, что его обманывают. И в этом трагедия его любви; но она превратилась бы в жалкую и удручающую интрижку, если бы поэт позволил себе сломаться. Он твердо стоит на ногах, пусть его ревнивая любовница надолго запретила ему приближаться к ней – очевидно, после аналогичного разоблачения. (Но конечно, у нас нет никаких сведений об этом случае.) Он сильно страдает от разлуки (iii, 16, 9):
Так-то я раз согрешил и на год целый был изгнан;Немилосерды у ней руки никак до меня!
Через год Цинтия смилостивилась, и их роман продолжался в целом пять лет. Но Цинтия оставалась властной любовницей, раздающей свои милости когда пожелает и кому пожелает. Например, однажды по ее капризу Проперций, вызванный письмом, отправился посреди ночи к ней на виллу в Тибуре (iii, 16). Поэт проделал опасный путь во мраке, радуясь, что увидит ее, и даже тому, что если по пути он погибнет, то его похоронит возлюбленная. Хотя порой он сам бывал неверен, ревность одолевала его не меньше, чем его любовницу (ii, 6, 9):
