Книга Люди средневековья - Робер Фоссье

Сегодня любой человек на вопрос, что он помнит о средних веках, ответит: «Сеньории», – и будет прав. Затем он добавит: «и феодализм», – и на этот раз ошибется. Я ничего не стану говорить ни о феодализме, ни о его «экзогенных» спутниках – знати, рыцарстве, вассалитете и пр. Что бы ни думали о реальном наполнении, значимости и трансформации этих понятий, они – всего лишь вторичные явления на пересекаемом мною поле. Я избавлю себя от необходимости рассуждать об этих феноменах, скажу только, что богатым и могущественным людям, которые вместе охотились, воевали или в компании скучали долгими вечерами в неуютных залах замков, была знакома одна форма сближения, глубоко отмеченная социальным «клеймом»: «жизнь в замке». Но доступна она была лишь одному человеку из каждых двадцати. И не так уж важно знать, получал ли этот человек «феодальное» держание; а так дело обстояло лишь в случае с одним из каждых тридцати человек. Что касается «вассальных» чувств, то они были отражением общих чувств людей средневековья. Напротив, существование сеньории была «неизбежно», как принято сейчас говорить; она составляла кадр повседневной жизни, вне зависимости, совпадала она с приходом, или нет. Сеньории были как городские, так и сельские; и в последние столетия средневековья на юге Европы «сеньориями» становились сами города. На этот раз мы не можем обойтись поверхностным обзором этой проблемы – ведь средневековое общество было обществом сеньориальным; только речевой оплошностью, которая была, к сожалению, со времен Маркса поддержана именитыми историками вроде Марка Блока, можно объяснить, что мы все еще говорим о «феодальном обществе»; я уверен, что вскоре удастся покончить с этой бесполезной переоценкой в реальности маргинального феномена, корнями уходящего в наши документы, практически все из которых носят аристократический характер.

Впрочем, несмотря на вышесказанное, данный вопрос, как и в случае с «цехами», невозможно представить во всей полноте на страницах моей книги. Я намеренно оставлю в стороне некоторые базовые аспекты проблемы, которые, как мне кажется, находятся за пределами «человеческого» кадра. Так, речь не пойдет ни о доили пост-каролингских истоках «сеньории», ни о ее частной или публичной природе, территориальных или иерархических параметрах этих ячеек управления, а тем более их эволюции между тысячным годом и XIV столетием, когда они были втиснуты в политические рамки королевского права. Также я не стану говорить о специфике сеньориальных полномочий Церкви (особенно монастырей), облике сеньориальной власти в городе, роли сеньориальных служащих, включая кюре, по отношении к подчиненному сословию. Я не стану подробно рассматривать «бан», то есть право судить, преследовать и облагать налогом вместо государства, которое долгое время пробудет в ослабленном состоянии. Напротив, я остановлюсь на влиянии, которое сеньория, а при случае и сам сеньор, оказывали на процесс объединения и дух сплочения людей, что, собственно, и является предметом моего исследования. Первым делом в глаза бросается принуждение, ставшее источником сплочения «подданных»; именно принуждение, которое иногда называют сеньориальным «терроризмом», обеспечило такую дурную славу средневековью, вкупе с настоящим потоком абсурдных легенд «романтического» происхождения, которые повествовали о господах, верхом вытаптывавших поля с их же собственным урожаем, насиловавших девушек, бросавших людей в «забывайки» (если не хотелось устраивать очередную резню), обрекавших на голодную смерть нищих. Было бы уместно напомнить, что сумма сборов, которую приходилось платить сеньориальному сержанту, была значительно ниже той, что в наши дни требует фининспектор, что правосудие, которое сеньор вершил у подножия своего замка, была гораздо более быстрым и милосердным, чем наши нескончаемые и сомнительные процессы, что охрана порядка, поддерживаемая силами конных сержантов или профессиональных воинов, размещавшихся в замках, была не менее эффективной, чем та, за которой ныне следят многочисленные, но при том несостоятельные бригады полицейских; и что псевдо-«феодальная анархия» является мифом, поскольку, возможно, никогда еще люди не удерживались в повиновении властью лучше, чем в те времена. Принуждение к воинской службе? Да о ней и речи не шло, поскольку простые люди слыли непригодными к боевым действиям; службу им заменяли налог или несколько дней земляных работ. «Баналитетные» требования использовать сеньориальные мельницу или пресс? Но плата за пользование этими удобными механизмами – что, кстати, также способствовало встречам людей – была намного ниже, чем наш жилищный налог. Я мог бы продолжить и дальше, упомянув в том же ключе об изъятии доли от продуктов труда, торговых сборах за проезд или добавочную стоимость, и даже ограничении прав человека. В довершение всего отмечу, что крестьянские – и даже городские – восстания не ставили перед собой цель, по крайней мере до XIV столетия, низвергнуть «сеньориальную систему»; они были вызваны либо отклонениями, либо нищетой.

Стоять в очереди к мельнице, вместе прочищать ров вокруг замка, всем селом работать в течение нескольких дней на господской земле – уже это одно объединяло людей между собой; но еще более сплачивающей силой сеньории были «кутюмы», «вольности», вытребованные у господина. Иногда приходилось платить для того, чтобы сеньор уступил или поделился правами; но, как правило, сам господин не очень-то сопротивлялся, поскольку понимал, что происходящее – в его собственных интересах: работники оставались на прежнем месте, он же упрочивал свою власть над ними путем незначительных уступок, передавая в общее пользование то, чем не мог пользоваться самостоятельно – леса, пруды, заповедники. Большинство этих «отказов» стали возможны благодаря договоренности, об этапах которой мы знаем довольно мало; наверняка господин вел себя сговорчиво, если только речь не заходила о его праве судить и воевать; но нужно было платить, чтобы он уступил право доступа на пустующие земли, выпасы, чащобы, целину, лесосеки, становившиеся затем «общинными». По итогам взаимных уступок можно было составить письменный акт. Они во множестве сохранились от Испании уже в X веке, Северной Франции в XI–XII веках, Германии и Италии в XIII веке. В этих документах речь шла об увеличивавшейся площади пахотных участков для крестьянства; деньгах для сеньоров, чье снаряжении и расходы на поддержание престижа постоянно возрастали. Все эти «хартии», «ассизы», «перечни прав», «фуэрос» стали зримым воплощением крестьянских «завоеваний».

Впрочем, не будем впадать в крайность и воображать себе этакий «золотой век», хоть некоторые следы его и прослеживаются в период между 1180-ми и 1240-ми годами. Встречались и дурные господа, кого взаимные раздоры заставляли забыть о собственной выгоде или те, кто проникся духом «классовой борьбы», чьи отголоски доносит до нас литература того времени. Худшими из них были служители Церкви, особенно цистерцианцы, рьяные приверженцы «самостоятельной обработки земли», не сулившей крестьянам никакой выгоды. Что касается самих деревенских жителей, с трудом верится, что все они смогли получить и насладиться пожалованными привилегиями, уж больно безмятежная картина получается: скорее стоит предположить, что все более и более широкая социальная пропасть разделила одних, способных заплатить общую сумму за вырванные у сеньора преимущества, и других, кто остался ни с чем. В городах, которые так часто приводят в пример, этот внутренний разлом был еще более заметным, поскольку те горожане, кто вел борьбу за освобождение, уже принадлежали к кругу привилегированных, будь то цеховые мастера, городские аристократы, купцы или судовладельцы: и они не забудут себя при распределении полученных от сеньора прав. Исследователи привыкли расхваливать и пристально вглядываться в тексты, выпущенные городскими властями; в них можно найти, в том числе, и меры по образованию самоуправления и воинского ополчения, подкрепленные клятвой «общины», то есть самопроизвольной взаимопомощи, как это было в конце XI–XII веков в Нидерландах и Италии; однако различные социальные условия и особый для каждой местности хронологический ритм позволяют нам усомниться в правильности вывода, который уже давно стал своего рода историографической Вульгатой, – о том, что движение городов якобы намного опережало развитие деревень. Аргументы, подкрепляющие одну и другую версии, нам не так уж и важны: люди собирались вместе – и это главное.