Книга Не исчезай - Женя Крейн

– Скажи, случались ли у тебя видения? Я все вспоминаю, как… То, как ты мне явился. Ты помнишь? Или… Я еще читала про «голоса». Тебе когда-нибудь приходилось слышать голоса? Ну, вот стихи… Как ты сочиняешь?.. Ты их слышишь?

– Нет! Никогда! Никогда я не слышал никаких «голосов»! Поэт не находится, как полагал Сократ, в лапах демона – поэт контролирует демона.

– Какого демона? Ты веришь в демонов?

– Нет никакого демона! Это образ. Поэзия – это язык метафор.

– Метафора? Но что такое метафора?

– Метафора – это то, что возвращает поэту и его читателю свободу воли. Когда частицы летят в пространстве, ты не можешь предсказать, какие именно из них столкнутся и в какой точке; но то, что масса летит в определенном направлении, да, ты можешь сделать такое обобщение. Я говорил об этом с Бором, и он подтвердил, что это именно так. Движение отдельно взятой частицы предсказать невозможно, но совсем по-другому обстоит дело с массой частиц. Он сказал: «Это дает отдельному атому свободу, но масса имеет свою неизбежность». Вот тебе и метафора, Люба. Метафора свободы.

– Роберт, в таком случае в жизни все – метафоры, символы, аналогии. Мы общаемся символами. Думаем с помощью символов… Почему именно поэзия – язык метафор? Разве жизнь ограничивается поэзией?

– Поэзия – это суть жизни.

Какое наслаждение – говорить с ним о жизни, о поэзии! Почему именно ей так повезло? За что такое счастье?

– Роберт, я так бесконечно тебя люблю! Это даже не любовь… – бормотала Люба. – Словно я вернулась домой… Словно я наконец оказалась там, где быть должна… должна была с самого начала. Я предчувствовала… Да! Я всегда знала, что со мной что-то произойдет. Необычное. Сверхъестественное. Чувствовала… С тобой так бывало? Я читала… Да-да… Роберт, у тебя были когда-нибудь моменты такого… ясновидения?

– Ясновидение? А что это такое – ясновидение?

– Это такой дар заглядывать в будущее. Испытывать предчувствия. То есть пророчествовать. У меня было предчувствие, что ты придешь ко мне, да-да, я не шучу…

– Предчувствие? Зачем? Почему не принять все, что есть в жизни с благодарностью? К чему тревожиться, чего-то ждать? Зачем тебе это, Люба? Зачем заглядывать в будущее?.. Знать будущее? Это было бы проклятием!

4

– Департамент готов оплатить твою поездку в Нью-Гемпшир, теперь ты сможешь поехать на ежегодную конференцию за государственный счет! – торжественно возвестила начальница. Она ждала радостных возгласов, но возгласов не последовало. – Мы оплатим поездку и даже пребывание в приличной гостинице!

Люба кивнула. Значит, так надо. Какая разница куда ехать – Вермонт, Нью-Гемпшир или Мэйн? Впрочем, поездка могла стать желанной переменой в потоке дней. Но чему ее будут учить? Ладно, пусть учат. Ей все равно. Внимательный наблюдатель мог заметить некоторые странности в ее поведении.

– Что с тобой происходит? – неожиданно поинтересовался муж ее Гриша.

Впрочем, он долго прилагал неимоверные усилия, чтобы не тревожить себя. Если жена живет как сомнамбула – в этом тоже есть определенные преимущества. Но всему есть предел, мужскому терпению – тоже. Теперь он порой разглядывал жену, словно увидел ее впервые.

– Что ты говоришь?

Теперь уже Люба не желала слышать его вопросы; лишь после второго, третьего оклика – вздрагивала. Мужа она теперь почти не замечала.

– Ты меня слышишь?

Нет, она его не слышит, слушает себя, мысли свои, прислушивается к тому, что говорит Поэт.

– Зачем ты проводишь так много времени за компьютером? Это вредно. Я к тебе обращаюсь!..

Люба молчит, муж продолжает наступать:

– Ты плохо спишь. Сегодня ты опять разговаривала во сне. Стонала. Может, тебе что-нибудь попринимать?

Пойти к врачу, психологу, заняться залечиванием давних ран – вот что предлагал Гриша. Это означало потерю милого друга, тайного любовника. Уйти от мужа, бросить работу, сесть на пособие… Посвятить себя призраку Фроста, написать долгожданный роман? Стать знаменитой, заработать необыкновенную кучу долларов – найти настоящего любовника?.. Следом – заново потерять Фроста? Излечиться славой, деньгами. Невозможно. Ее роман с поэтом-фермером продолжался уже долгое время. Все зашло так далеко, что, как ей казалось, пути назад не было.

5

Писательница N (читатель наверняка еще помнит, что судьба свела наших литературных героинь у подножия Белых гор) сразу же приметила смешную даму за соседним столиком. Толстушка привалилась в угол дивана. Рядом стояло пустое кресло. Что ж она заняла так много места? – думала Нина. Она и сама бы с удовольствием посидела в кресле, но только не за одним столиком с этой… кулемой. И слова другого не подобрать.

Посетителей в кафе было на пальцах одной руки пересчитать, что вполне устраивало Любу и не мешало Фросту. Он сидел в кресле – том самом, которое виделось Нине пустым. Каждый раз, зацепив боковым взглядом своего призрачного и поэтического любовника – невозможно было представить более серьезного и так мало подходящего на роль привидения призрака, – Люба испытывала нечто сродни ликованию, но, возвращаясь взглядом обратно к своему столику, остывающему капучино в пузатом стакане и вечным своим вопросам, тут же никла духом, испуская флюиды депрессии.

– Роберт, я на грани срыва, я измучилась, я теряю надежду!.. – между признаниями в любви время от времени взывала Люба отчаянным шепотом. – Я больше не могу! Ты должен мне помочь!..

Глава вторая

На Ривьере

1

На океанском берегу, на Ривьере, в конце сентября можно еще обманывать себя, представляя, что лето не кончилось. Всего лишь неделя впереди – и наступит октябрь; здесь же по набережной бродят полуголые дядьки, загорелые до бронзовой, литой, жесткой кожанности. В итальянских ресторанчиках, пиццериях пахнет фрикадельками, томатным соусом, кофе, пиццей. Запах, конечно, привлекательный, но многие предпочитают есть на берегу: несут пакеты, бутылки под общественный, продуваемый океанским ветром навес, распаковывают кульки, разворачивают бутерброды, подносят ко рту длинные палочки жареной картошки. Голуби, чайки жадно глядят им в рот. Кореянки в коротких широких штанах, в мужских хлопковых рубахах щебечут как птицы, проходят мимо, хихикая, показывая пальцами на среднего возраста тетку, что, щурясь, глядит в компьютерный экран. Двое низкорослых латинос – колумбийцы? перуанцы? – не щебечут, они декламируют, перекатывая языком звучные «р», замысловатые, музыкальные, напевные «л» и «н». Волосы топорщатся низко надо лбами, усы темны, щетинятся, как у самых настоящих жгучих «мачо». Итальянцы – загорелые до блеска, голые по пояс, за исключением толстых золотых цепей, с гривами седых, хорошо подстриженных волос – быстрым шагом совершают дневной променад. Мальчик-инвалид в кресле-каталке, одетый в серые шорты, мятую рубашку, в бейсболке, бросающей косую тень на лицо хорошо обученного «дауна» (его родители наверняка приложили все усилия, способности, средства, чтобы развить его природные данные), увлеченно поглощает «фрайз» в компании полной блондинки (сиделки, подруги, сестры?), чьи волосы, словно яркий, трепещущий флаг, развеваются, отдавшись океанскому ветру. Усевшись за деревянный стол, привинченный к бетонным плитам, они отыскивают в картонных коробочках, в бумажных пакетах все новые лакомства; голуби нетерпеливо переступают негнущимися лапками вокруг заманчивого стола. Ветер треплет бумагу, разнося запахи «Макдоналдса», бензина, перемешивая их с крепким настоем океана, высохших у линии прилива водорослей, птичьего помета. Птицы кричат в голубом сиянии, слепящем обращенные к океану глаза; их клекот тревожен, настойчив. На скамейках с изогнутыми чугунными поручнями, вытянутых в стройную, изящную линию, примостились две женщины в темных, расшитых золотыми цветами платьях до пят. Их головы повязаны белыми платками – белым шелковым у той, что постарше, простым полотняным – у молодой. Та, что моложе, лежит на боку, подогнув ноги, обтянутые прозрачными носками и белыми плотными штанами. Женщина постарше вытянулась во всю длину, прикрыв глаза закинутой рукой. Девочка лет четырех в розовом костюмчике растерянно стоит рядом; ее глаза кажутся огромными на маленьком смуглом личике, темные локоны тяжело спадают на тонкую шейку. Крупная чайка, взгромоздившись на парапет, перебирает цокающими лапками, переминается с одной на другую, приоткрывая изогнутый длинный клюв, призывно пищит нечто свое, обращаясь к людям – дремлющим, расслабленным, задумчивым, просто безразличным. Мальчик в кресле-каталке, увлеченно поглощающий ланч, не жаден – вместе с блондинкой они решили поделиться нехитрой едой с голубями; вот уже две, три, четыре птицы взгромоздились на стол и клюют, клюют. К ним присоединяется еще одна чайка, и пошел пир горой. Клекот птиц, не попавших на этот праздник жизни, скучающих на песке за балюстрадой, становится громче, блондинка и мальчик смеются; их радостные переливы сливаются в один нестройный хор с криками чаек, шорохом шин, гудением и стонами проносящихся мимо машин, гулом идущих на посадку самолетов, шарканьем старческих ног, стремящихся преодолеть земное притяжение, отсчитывая очередной десяток неверных шагов.