Книга Обман - А. Брэди

Ричард смотрит в окно. Он вытянул ноги перед собой, а руки сложил на животе. Атмосфера в кабинете очень странная. Текила немного притупила мои чувства, но все же я стараюсь держаться настороже. Мне правда страшно. И я не могу поверить, что ему удалось заставить меня согласиться на эту «сделку».

– Я никому не рассказываю эту историю, Сэм. – Он переводит взгляд на меня.

– А я не пью в кабинете с пациентами, Ричард. Вы ведь сами этого хотели. Вы сказали, что желаете, чтобы с вами обращались как с равным, а не как с пациентом.

– Справедливо. Хорошо. Просто я… я не знаю, как все это… выложить.

– Я хочу услышать все, что вы считаете нужным мне рассказать. – Стандартный ответ психолога.

– Ох, прямо вот «все». Уж мне эти женщины. – Он глубоко вздыхает и продолжает: – Очень сложно объяснить, как это было. Я жил со своей матерью, Фрэнсис, в доме на три семьи на Шестьдесят четвертой улице. Вы знаете Вудсайд? – Я киваю, хотя единственная вещь, которая мне известна о Вудсайде, – это то, что он находится в Куинсе. Больше я ни о чем понятия не имею.

– Жилье было так себе, но нам казалось, что этого вполне достаточно. Рядом проходил наземный участок седьмой линии метро, и я днем и ночью слышал, как мимо проезжают поезда. Стены дрожали, вещи падали с полок. Я все время подметал, потому что что-то обязательно падало и разбивалось. – Ричард смотрит на строительные леса на доме через улицу, как это часто делаю я. Он задумчиво потирает большие пальцы, чуть меняет позу и снова продолжает: – Мой отец умер, когда я был маленьким, и я его не помню. Я слышал разные истории от Фрэнсис, но не знаю, что из этого правда, а что нет. Кроме меня, никакой семьи у нее не было, потому что ее брат и сестры уехали из Куинса, когда там стало опасно.

Она говорила, что они перебрались в Огайо, где можно без страха растить детей, но она с ними не поехала, потому что хотела быть с отцом, а у него в Куинсе была хорошая работа. Когда он умер, она могла присоединиться к ним, но тогда уже – как она мне говорила – ее семья этого не захотела. Они не хотели, чтобы мы жили в Огайо, потому что я был «незаконным ребенком», и это могло плохо на них повлиять, не знаю уж почему. И мы остались в Вудсайде.

– Когда умер ваш отец? – спрашиваю я, отпивая кофе.

– Я был совсем крохой, так что году в шестьдесят втором или шестьдесят третьем, наверное. Точно не знаю.

– Вы пытались выяснить, что именно произошло? – Я машинально беру ручку и открываю блокнот, чтобы записать все, что он скажет, но потом вспоминаю об уговоре. Предполагается, что я не буду обращаться с ним как с пациентом. И я сую ручку обратно в керамическую кружку.

– Вроде как он погиб, когда на работе произошел несчастный случай. Подробностей не знаю. Фрэнсис говорила, что отец и она не были официально женаты и из-за этого компания, на которую он работал, не помогла ей деньгами. Не предоставила никакой компенсации. Она всегда жутко бесилась, когда вспоминала об этом. Всю жизнь не забывала. Говорила, что родила сына, потому что мой отец хотел сына, а теперь его некому воспитывать. Она ненавидела эту компанию лютой ненавистью.

– А чем занимался ваш отец?

– Строительством. Думаю, он был кровельщиком. В пятидесятых у ирландских парней без образования было не так уж много возможностей заработать на жизнь. Либо иди в паб, либо на стройку. Наверное, он упал с крыши и разбился или что-то в этом роде, но подробностей я никогда не выяснял, нет. И вот после его смерти остались только я и Фрэнсис.

– Думаю, вам обоим пришлось очень тяжко.

– Вы собираетесь все это записывать? Не хочу, чтобы эту историю записывали. – Блокнот по-прежнему лежит у меня на столе, и он открыт, но никаких заметок я не делала.

– Я слушаю вас не как психолог, помните? И вы будете слушать меня не как мой пациент. Просто один человек разговаривает с другим. Точно так, как вы сказали.

– Значит, вы не будете спрашивать меня, что я чувствую? – Он делает пальцами «кавычки».

– Постараюсь.

Ричард обводит меня скептическим взглядом и закидывает руки за голову. Его локти торчат в стороны, как крылья, и кажется, что в моем маленьком кабинете он занимает все свободное пространство.

– Она работала учительницей, и я ходил в частную школу до забастовки учителей в шестьдесят восьмом. Она ходила на все митинги и даже размахивала плакатом, а как же. И злилась на тех женщин, кто не ходил. Но на самом деле она не хотела бороться за права учителей или что-то там отстаивать. Ей просто хотелось как-то выливать свой гнев. И когда забастовка кончилась, она отказалась вернуться в школу Святой Терезы. Сказала, что там к ней не проявляли должного уважения и она не хочет больше видеть эти рожи. И мне тоже пришлось оттуда уйти. После второго класса. И я пошел в обычную государственную школу.

И тут возникла проблема. День рождения у меня летом, и они никак не могли решить, буду ли я самым младшим учеником в четвертом классе или самым старшим в третьем. Я уже очень хорошо читал, плохим поведением не отличался, а школы тогда были переполнены, и везде царила абсолютная неразбериха, так что третий класс я пропустил. Помню, Фрэнсис хвасталась всем соседям, что я здесь самый умный ребенок.

В новой школе дела у меня пошли неплохо, но скоро мне пришлось опять перейти в другую, потому что в нашей школе, номер 78, дети учились только до шестого класса. И я должен был получать только хорошие оценки, потому что Фрэнсис хотела показать всем, какой я умный.

А сама она чувствовала себя в то время не очень-то. Настоящей работы у нее не было; она была уборщицей, убиралась у кого-то дома несколько раз в неделю. И это страшно ее злило – то, что приходится наскребать на хлеб, прибирая за другими. И когда я приходил из школы, она заставляла меня убирать наш дом.

Обычно она сидела на желтом пластмассовом стуле, что стоял у нас на кухне, повязав голову шарфом, и курила. И стряхивала пепел на пол и велела мне все тут убрать. А потом проезжал поезд, что-то падало и разбивалось. Она специально ставила на эту полку на кухне всякие маленькие сувенирчики и вазочки, все самое хрупкое, потому что знала, что они рано или поздно разобьются.

Я помню один случай…

Рядом с ее желтым стулом на табурете лежала фляжка с вермутом. Проехал поезд, фляжка свалилась на пол, и все разлилось. Она пила весь день, и единственное, что осталось в доме из бухла, была эта самая фляжка с вермутом. В тот день она в первый раз меня ударила. Мне было девять лет.

– Вы помните, как именно это случилось? – перебиваю я.

– Конечно, помню. Не помнить такое невозможно. Как бы я ни старался это забыть, я помню все. Абсолютно все. Как пахло на кухне. Цвет плитки. Маленькие пятнышки на растворе между плитками. Помню, что еще подумал – а линолеум может разбиться? У нее был развязан один шнурок, и я испугался, что если она заметит, то опять меня ударит, поэтому потихоньку завязал его, пока возился у нее под ногами, собирая пепел.