Книга Струна - Илья Крупник

– Привет, – кивнул Гриша.

– Рад тебя видеть, – сказал я, насколько мог независимей. – Я, знаешь, решил пройтись.

– Живая природа, – одобрил меня Гриша и отвернулся, наклонил таз, наблюдая заинтересованно, как уплывают в озеро мальки.

Потом с ним и Наней мы сидели у костерка, Наня варил картошку. Я, оказывается, вышел из-за чертова ольховника с другой стороны озера-пруда, где рыбу не удили, да и не купались летом. Здесь в стороне на опушке была давнишняя торчащая куча железного лома, а неподалеку Нанин шалаш.

Картошка бурлила в котелке, хорошо пахло дымом, вялыми листьями и мохом, такой тихой светлой осенью.

– Как Ро-бинзон, – сказал, сквозь бороду улыбаясь, о самом себе Наня, – на о-строве. Смотри. – Он оттянул на груди рубаху. – И я по-шил. Свою, соб-ственную! С Гришей.

Рубаха у него была замечательная. Грудь и живот из мешковины, рукава из целлофана и прикреплялись к мешковине шпагатом, а воротник был из марли, и торчали из воротника перья.

– Ну точно, – подтвердил я. – Робинзон.

Очень было нам хорошо. Мы сидели у костра на чурбачках, ели картошку, пили чай. Наня очень любил чай и по-особенному, с травами, его заваривал. И у меня такое было чувство, что сейчас, только сейчас и начинается мой настоящий отпуск.

– А вот я за-чем родился?… – спрашивал вроде самого себя Наня. – А за-тем я ро-дился… – И уже слов не находя, обводил вокруг руками, потом указывал почему-то на кучу железного лома.

Постепенно стало смеркаться, и мы нехотя засобирались с Гришей домой. Наня ночевал здесь, в шалаше был у него овчинный тулуп, в него он заворачивался на ночь. А сам шалаш внутри (я заглянул) похож был на мастерскую. Для спанья оставалось место в углу, остальное – разложенные в особом идеальном порядке инструменты. Что-то он явно мастерил на воле.

Мы шли домой с Гришей по тропе, Гриша хорошо знал короткий путь. Сосны появились, нестроевые; черные сучья торчали из стволов близко, как рога. Я погладил их, они были словно в шерстке, во мху.

Темнело, душновато пахло сосной, но идти было легко, ноги пружинило.

Мы вышли на нашу поляну перед огородом, в небе висел уже яркий месяц, и, привычно раздвигая высокую жухлую траву поляны, затем вдоль забора подошли к дому.

По улице приближались какие-то люди, мы остановились, а они, их оказалось много, окружили нас.

Язычники, понял я, озираясь: хорошо видно было при свете месяца. Стояли женщины в широких платьях с лентами, и в руках у всех палки.

– В чем дело? – спросил я.

– А ты что, не встретил ведьму? На тропе? А?! Куда она пошла?! – Ко мне почти вплотную шагнула высокая яростная старуха. – Отвечай!

– Кого?… – Я отшатнулся. – Кого?!

– Мы не встречали, нет! – замотал тут же Гриша головой. – Не встречали! Нет, честное слово. Это правда!

– «Правда»… Ишь ты, «правда»… Отвечай! На тропе! – Надвигались со всех сторон орущие бабы с дрекольем. – Ведьма! Убить ее! Из-за нее!.. Сатана!

«Это они про Алису?!. – вдруг понял я. – Про их Алису…»

– Постойте! – Я поднял руки, увещевая. – Послушайте!

Но они не слушали. Какие глаза… Какие у них лица… Нет, они не безобразные. Даже сейчас они красивые! Женщины, люди, неужели люди с такими лицами идут убивать?…

VII

Куца в действительности делась Алиса, было неясно. Эти бабы, сподвижницы ее бывшие, соратницы, пытались искать несколько дней – теперь-то они уже знали! – что Алиса порчельница, дурной глаз, она напустила порчу! Из-за нее и клюквенники появились, чего раньше не было. Да!

Чтобы всех хоть немного успокоить, Василинов – вот положительный человек, как я понял, – повесил у Дома культуры рекламу приглашая на музыкальное шоу в подшефную свою больницу на сеанс удивительного нового направления невропатологии.

Расчет был явно на то, что будет красочное зрелище, а оно привлекает и отвлекает всегда.

Перед началом сеанса – а я уже сидел, любопытствуя, сбоку в первом ряду (посередине, понятно, персонал) – выступил главный врач, такой приятный полноватый человек средних лет в хорошо наглаженном белом халате.

Происходило это все в больничной столовой, где пахло щами, но обеденные столы отодвинули к стенке, а стулья расставили, как в театре.

Доктор, сложив на животе пухлые руки, объявил нам мягким баритоном, что, по новейшим исследованиям ученых, в людских сообществах с тех древнейших времен именно музыкальность давала несомненные преимущества при естественном отборе.

– Все и всегда древние люди, – развивал свою мысль доктор, – в пещерах опасались диких зверей и изгоняли из племени орущего ребенка вместе с матерью. Поэтому каждая мать старалась утишить дитя и пела ему добрую тихую песню.

Сзади меня больные в серых халатах и наши из поселка зашевелились, признавая эту правоту.

Доктор наклонил голову, удовлетворенный, прошелся не спеша вдоль первого ряда и продолжал:

– Следовательно, возможность выжить была прежде всего у таких людей, у кого оказывался хоть какой-то музыкальный слух. Поэтому – утвердил доктор, – мы можем здраво судить, что музыка – именно музыка! – и нам в состоянии всегда и во многом сейчас помочь.

Он сделал знак рукой, и тут же из двери за спиной у него двое в больничных халатах вынесли нечто похожее на ксилофон на высоких ножках. Доктор посторонился, и они установили это посередине «сцены».

Затем вернулись, поставили справа от него мне уже непонятное: большой барабан, он торчком помещался в раме, и к нему была колотушка на рычаге, у рамы внизу еще педали, а сверху плашмя оркестровые медные тарелки.

Я сидел, повторю, с левого боку; напротив, так же боком, стояло пианино, только оно было обычное.

– Внимание! Начинаем сеанс, – сказал доктор и хлопнул в ладоши.

Из дверей позади него один за другим вышли три совершенно, как показалось, одинаковых человека в таких же наглаженных врачебных халатах и мгновенно разошлись.

Первый с молоточками встал у ксилофона, второй сел за пианино, третий изготовился у барабанно-педальной рамы. А главный доктор… Он повернулся лицом к трио и воздел руки, как дирижер.

И вот: тихо-тихо, словно стеклянные, тронули молоточки ксилофон; тихо-тихо, глухо ударил барабан, и вступило пианино, разливаясь колокольцами, и подхватили колокольца кастаньеты.

Что? Какие кастаньеты? Но это человек-оркестр у барабанной рамы так зацокал деревянными ложками – русскими кастаньетами. А доктор-дирижер, приглушая, плавно повел руками.

Я ничего не понимал. Я различал, но смутно, то шлягеров обрывки, а то «из края в край вперед иду, сурок всегда со мною», а то на пианино изливалась, изливалась колыбельная. И постепенно, постепенно я почувствовал, что у меня, как у новорожденного, закрываются глаза.