Книга "Мессершмитты" над Сицилией. Поражение люфтваффе на Средиземном море. 1941-1943 - Йоханнес Штейнхоф

Перед бараком стоял гауптман в тропической форме. Когда я вышел к нему, он неприветливо отдал мне честь. На шее он носил большой бинокль, а на его бедре, на обвисшем ремне, висел пистолет в сверкающей черной кожаной кобуре.

– Что за ерунда происходит там, господин майор? – спросил он. – Вы отдали приказ относительно всего этого бессмысленного разрушения и поджогов?

– Да, я отдал такой приказ.

– Но конечно, вы не можете отвечать за то, что ваши парни делают там?

– Я лучший судья для этого! – парировал я холодно.

Он, очевидно, с трудом владел собой.

– Послушайте, господин майор, мои парни находятся на огневых позициях своих пушек. В течение нескольких прошлых дней мы понесли тяжелые потери, а что касается сна, то едва помним, что это такое. Теперь они видят, как ваши люди собирают в груду ценное оборудование и обливают его бензином. Они видят разбитые на части двигатели и воронки, полные разрушенных запчастей и инструментов, не говоря уже о палатках и продовольствии. Это выше нашего понимания. Мы должны остаться здесь и сражаться, в то время как вы отступаете.

– Отступаем, вы говорите? Вы предлагаете удерживать Западную Сицилию одной вашей батареей?

Неожиданно настроение гауптмана изменилось.

– Я не предлагаю, – сказал он уравновешенно, – но, если мне прикажут, что я должен делать?

Видя его безупречное поведение, несмотря на крайнее раздражение, я вспомнил, что на всем протяжении периода непрерывных бомбежек 88-миллиметровые зенитные пушки, размещенные вокруг аэродрома, выполняли свою задачу великолепно. Под палящими лучами солнца и даже ночью артиллеристы должны были вручную таскать их тяжелые снаряды, и они не могли, как мы, найти убежище в траншеях, когда падали бомбы и их ревущий ковер двигался к нам, уничтожая все на своем пути.

– Я прекрасно понимаю, что вы должны быть раздражены и расстроены, – сказал я примирительно. – Я не приказывал уничтожать продовольствие и прослежу, чтобы это было немедленно прекращено. Если бы не было ваших людей, то они уничтожили бы нас за пару дней. Но что нам остается, кроме того, как уничтожить все то, что мы не можем взять с собой? Я полагаю, что вы вряд ли хотите, чтобы мы оставили вам несколько авиадвигателей и укомплектованную мастерскую?

Все еще глядя с негодованием, он покачал головой:

– Будет адски трудно сохранить дисциплину. Все это сжигание и уничтожение закончится паникой и общим массовым бегством.

– Вы не должны волноваться, – сказал я горько. – Массовое бегство – это хорошо. Западная часть Сицилии будет эвакуирована, о чем, без сомнения, скоро вам сообщат.

– Но почему все эти ценные материалы должны быть уничтожены?

– Я скажу вам почему. Потому что я хочу переправить на материк каждого человека. Потому что в грузовиках нет никакого места для инструментов, двигателей и прочего. Мы сможем получить большое количество двигателей, если сумеем пересечь Мессинский пролив, но мы не сможем получить новых механиков, укладчиков парашютов и радиооператоров!

Он снова покачал головой, сердито посмотрел на меня и ответил:

– Я не понимаю… Вы оставляете нас здесь одних – хорошо, хорошо, вам приказали это сделать. Но перед исполнением этого вы демонстрируете беспрецедентный вандализм. Затем вы подниметесь в ваши быстрые самолеты и через час будете в безопасности в каком-нибудь мирном тылу.

Он давал выход всему своему скрытому гневу не летчика, веря в то, что «воздушная кавалерия» наслаждается невероятными привилегиями; что это люди, которые просто улетают, оставляя его делать грязную работу на земле.

Так повелось с тех пор, когда летчики-истребители Первой мировой войны были фактически набраны из привилегированных кавалерийских полков. Во Франции они жили в замках и пили шампанское, когда другие довольствовались водой. В 1940 г. мы радостно следовали за ними. Мы тоже жили в замках, пили шампанское и, нарушая все правила ношения военной формы, давали свободу своим индивидуальным вкусам, обувая мягкие сапоги на меху и надевая изумительные кожаные куртки, захваченные у врага, чтобы отличаться от ходящих по земле военных.

Рейхсмаршал, сам любивший роскошные и разнообразные костюмы, заметил эту нашу слабость. В бессилии что-либо сделать, он безжалостно оскорбил тех, за чье отчаянное положение был ответственен: он высокомерно назвал летчиков-истребителей во Франции «эскадрильями шелковых пижам».

Возможно, наша аффектация в этом отношении зашла слишком далеко – пышные усы, скажем, или вещи, подобные нашим желтым шарфам, сандалиям и белым гольфам Фрейтага, или, вероятно, трофейной светло-коричневой портупее с 6,35-мм револьвером. Может быть, не летчики видели нас в совершенно ином свете. Наше почти безграничное поле битвы находилось на высоте 9000 метров, в ледяном воздухе, невидимое обычному глазу. Они видели нас только в то время, когда мы, одетые в свою неформенную одежду, отдыхали на земле между вылетами. Но им никогда не приходила в голову мысль, что наш следующий вылет мог завершиться гибелью любого ветерана, испытанного сотни раз.

Гауптман отдал честь, сел в автомобиль и уехал. Он выглядел ожесточенным и сердитым.

Внизу на взлетно-посадочную полосу против ветра выруливали первые «сто девятые», чтобы вылететь на материк. Я должен был лично проконтролировать работы по уничтожению и удостовериться, что ничего не упущено.

Дорога, ведущая в город, была совершенно пустой. За въездом на аэродром бомбежки сделали ее полностью непригодной. Я выехал к колее, ведущей вокруг почти круглого аэродрома, пробираясь через сады и внутренние дворы разрушенных ферм. Ангары, административные здания и вышка управления полетами лежали в руинах, перед ними обугленные скелеты сгоревших самолетов, перепутанная масса бесполезного металла.

Я свернул с колеи на юг и по засыпанному песком проезду проехал через несколько оливковых рощ перед тем, как достигнуть большой открытой площадки, где когда-то стояли мастерские.

Уже издалека я мог слышать голоса людей, которые перекликались возле жадного огня, символа бессмысленного разрушения. Облако черного дыма поднималось высоко над деревьями, где затем раздувалось подобно кроне сосны.

Я остановился около бреши в живой изгороди из кактусов, вышел из автомобиля и едва ступил на мягкий песок, как был остановлен картиной, внезапно представшей перед моими глазами. Там, где когда-то стояла палатка мастерской, теперь горел внушительных размеров костер. Люди из моей эскадры проворно кружились вокруг него, подкармливая пламя содержимым грузовиков, которое выгружалось и перетаскивалось с края поля. Новая порция топлива, которую они швырнули в огонь, описала высокую дугу и, приземлившись, подняла сноп искр на большой площади, тем временем огонь взревел, словно жадное животное.

В этом танце вокруг пламени было что-то от оргии. Солдаты хватали предмет, который могли удержать в руках, и с воплями швыряли в огонь. Ящики, стулья, палатки, раскладушки, телефоны, инструменты – фактически все, что служило для того, чтобы содержать штаб эскадры и группы в пригодном для действий состоянии и поддерживать их во время боев. В одном углу поля они собирали огромную кучу двигателей и металлических деталей.