Книга Кроваво-красный снег. Записки пулеметчика Вермахта - Ганс Киншерманн

— Черт, они роют укрепления прямо у нас под носом! — возмущается Дорка, а потом добавляет слегка растерянно: — Ну и ну! Что же нам теперь делать?

— Пока ничего, — отвечаю я довольно нервно. — Туман слишком густой. Мы ведь даже точно не знаем, где они. Не вести же нам огонь вслепую! Тогда они быстро обнаружат нас и прикончат в два счета.

— Да, но ведь мы не можем сидеть сложа руки и ждать! — говорит Дорка. Мне видно, что он взволнован. Он не может стоять спокойно и переминается с ноги на ногу. — Ведь стоит им окопаться здесь, и тогда один только господь будет знать, что случится с нами, когда рассветет. При таком расстоянии они тотчас засекут нас.

— Кажется, я знаю, — говорю я, а сам чувствую, как от одной мысли о том, что может случиться завтра утром, сердце мое в буквальном смысле уходит в пятки. — Здесь нам оставаться нельзя. Думаю, что в этой ситуации лучше поступить так. Ты вернешься к обер-лейтенанту и спросишь у него, куда нам переместиться. Вдруг он пришлет нам подкрепление, и тогда мы устроим русским сюрприз, пока они заняты рытьем окопов.

Дорка выскакивает из нашего окопчика и со всех ног несется к деревне. Вскоре он возвращается, и мне слышно, как он негромко ругается себе под нос.

— Ну, что он сказал? — спрашиваю я, нутром чувствуя, что ничего хорошего в ответ не услышу.

— Этот ублюдок велел нам оставаться на месте. — Дорка даже плюнул с досады. Я не верю собственным ушам.

— Быть того не может! Ты сказал ему, что они ставят свои орудия прямо у нас под боком?

— Сказал. А он мне ответил, что ему, мол, уже известно о том, что русские роют укрепления прямо перед нами. Мы должны оставаться на своих местах, пока не подойдут наши танки.

— И что конкретно мы должны здесь делать?

— Он не сказал. Но унтер-офицер взвода, что расположен справа и сзади от нас, рвет и мечет. По его мнению, этому гаду, нашему шефу, прекрасно известно, что никаких танков не будет, потому что вчера им было велено передислоцироваться на другие позиции.

— Что ж, похоже, что самое время писать завещание. И как только офицер может проявлять такую безответственность! Когда туман рассеется, русские не оставят от нас живого места своими снарядами. Ведь судя по производимому ими шуму, они так близко, что при желании могли бы забросать нас камнями. И если мы останемся в нашем окопе, рассчитывать нам не на что. Потому что остаться здесь — значит подписать себе смертный приговор. В этом не приходится сомневаться. Ну какой идиот прислал нам этого ублюдка в качестве командира, чтобы он потом решал за нас, жить нам или умереть? Если только этот неизвестный мне офицер не принял такое решение лишь по недомыслию, значит, он нарочно решил пожертвовать нами ради спасения собственной шкуры.

Эту последнюю фразу я бормочу себе под нос, но Дорка все равно ее слышит и, скорчив гримасу, говорит:

— Думаю, этот болван уже наложил полные штаны, если считает, что мы продержимся здесь ровно столько, сколько ему требуется на то, чтобы драпануть отсюда. Давай-ка мы сорвем его планы и вернемся на нашу исходную позицию в верхнем конце поля.

— Ты что, совсем рехнулся, Дорка? — пытаюсь я образумить его. — Или ты хочешь, чтобы нас с тобой отправили под трибунал? Нам остается одно, оставаться здесь и ждать, что произойдет дальше.

Я произношу эти слова, а сам знаю, что наша жизнь не стоит даже той соломы, что расстелена у нас под ногами. Я на передовой давно не новичок и с первого взгляда вижу, к чему идет дело. Можно, конечно, надеяться, что нелегкая пронесет, только это мало кому помогало. Остается разве что молиться, просить бога о том, чтобы он не оставил нас в этот трудный час. В отличие от меня, Дорка — католик, и пока я молюсь про себя, он осеняет себя крестом и дрожащими губами произносит слова молитвы. В эти минуты он ужасно напоминает мне Свину тогда, в Рычове. Свина был глубоко верующим человеком, вот только господь почему-то его не спас.

Ближе к утру туман становится еще гуще. Мы напрягаем глаза, всматриваясь в густое молоко тумана, и прислушиваемся. До наших ушей, приглушенные туманом, доносятся команды русских офицеров. Молитва на какое-то время успокоила нас, но, с другой стороны, что еще нам остается? Только молиться. Весь мой опыт, накопленный за время войны, внезапно превращается в ничто. Он не стоит и ломаного гроша, потому что, когда сидишь в окопе, словно мышь в мышеловке, зная, что некуда отсюда не деться, какая от него польза.

В течение последующего часа туман потихоньку начинает рассеиваться. Нам уже видны первые дома за нашими спинами, после чего первые солнечные лучи падают на сжатое поле. Я взглядом ищу легкий пулемет, который по идее должен находиться неподалеку от нас. Ага, кажется, вижу, судя по наваленным кучей снопам.

Из-под них высовывается чья-то рука и машет мне. Я машу в ответ. Мне почему-то кажется, что легкий пулемет будет задействован лишь при необходимости. Но до того момента ребята должны сидеть и не высовываться. Наш тяжелый пулемет должен, наоборот, быть готовым открыть по врагу ответный огонь. Мы слегка опустили дуло и замаскировали его соломой, однако, учитывая расстояние и склон, думается, что стоит нам открыть огонь, как враг тотчас обнаружит нас.

Так оно и есть! Стоило ветру разогнать последнюю дымку тумана, как мы смотрим прямо в дула четырех орудий, от которых нас отделяют метров сто, не больше. Судя по всему, противник обнаружил наши позиции или же просто первым делом обстрелял те участки поля, где стоят снопы. Из дула вырывается вспышка огня, и мы ощущаем, как по земле прокатывает ударная волна. Еще бы, ведь они совсем рядом. Затем раздается взрыв, снопы взлетают вверх, и тогда просыпается наш пулемет.

— Противотанковые орудия! — кричит Дорка и вновь осеняет себя крестом.

В этот же самый миг разрывается второй снаряд и разносит наш пулемет к чертовой матери. Дорка вскрикивает и хватается за горло. Затем, не веря своим глазам, смотрит на окровавленную руку и вновь прижимает ее к ране. Охваченный паникой, он выскакивает из нашего окопчика и бежит по полю в направлении деревни. Прямо у него за спиной грохочет очередной взрыв, отрывая ему обе ноги. Его ягодицы взлетают в воздух и, истекая кровью, падают на землю. Прошли лишь считаные секунды. Я вновь осмеливаюсь поднять глаза, и в следующий момент из дула русского орудия вылетает новая вспышка. Снаряд впивается в землю передо мной, и теперь мой окопчик наполовину засыпан землей. Я вытаскиваю из нее ноги и ложусь. Следующий разрыв гремит впереди меня; в мою сторону летит раскаленный осколок. Он попадает мне в правое предплечье, а еще несколько других осколков, меньшего размера, вонзаются мне в грудь. Я тотчас чувствую на себе горячие ручейки крови, как они стекают и капают с моего рукава. Несколько мгновений я не чувствую никакой боли, но вскоре она приходит, жгучая, нестерпимая.

Здесь в окопе недолго окочуриться от кровопотери! Стоило мне только подумать об этом, как меня охватывает неописуемый ужас. Я должен как можно скорее вырваться отсюда. Теперь мною движет животный страх, и я выпрыгиваю из окопа. Левой рукой я зажимаю рану и бегу. Инстинкт самосохранения подсказывает мне, что бежать к домам — значит делать из себя мишень, и я, повинуясь ему, устремляюсь направо, к леску. Мне известно, что для того, чтобы взять на прицел новую цель — в данном случае меня, — вражеским артиллеристам придется развернуть орудие. Так что снаряды начинают рваться вокруг меня лишь после того, как я уже пробежал какое-то расстояние. В меня палят, словно в зайца — да я и есть заяц, бегу, петляя из стороны в сторону. Я продолжаю свой бег, и враг вынужден то и дело менять прицел.