Книга Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944 - Эрнст Ганфштенгль

И еще один образчик творений его ума возник в результате запоздалого дипломатического признания Америкой Советского Союза в ноябре 1933 года, насколько я помню. Мы ехали поездом из Берлина в Ганновер, когда ему передали эту новость, и он вытащил меня из моего купе, чтобы обвинить меня за это. «Ну, что я вам говорил, Ганфштенгль, ваши друзья-американцы объединились с большевиками», – приветствовал он меня. «Это ставит все остальные нации в одну и туже категорию», – сказал я ему. «Так мы признали их столько лет назад. – От Гитлера не так-то просто было отделаться. – Тот факт, что Америка сделала это сейчас самостоятельно – доказательство того, что я говорю», – настаивал он. Все, чего он хотел на самом деле, – это найти какое-нибудь средство, чтобы принизить меня перед остальными людьми из своего окружения.

Моя деятельность в роли шефа зарубежной прессы давала им бесконечные возможности, чтобы пошатнуть мою позицию. Был такой случай. Один арабский профессор, написавший биографию Гитлера, обратился ко мне с просьбой быть представленным ему. Скажу, что выглядел он как три действующих лица из Ветхого Завета, все спрессованные в одном человеке, но я, тем не менее, отвез его в Байрейт, где остановился Гитлер, чтобы наткнуться на залп презрительных замечаний от Брюкнера и компании по поводу моего подопечного. Однако я проявил настойчивость. Когда нас вели в сад, Гитлер только что расстался с группой красивых белокурых членов его молодежной организации, и, когда он увидел моего спутника, он чуть не сел на пол от изумления. Сомневаюсь, чтобы он когда-либо до этого видел араба. Я сообщил ему, что этот посетитель – достойный автор, который сравнил его в его биографии с Мохаммедом. К счастью, экземпляр книги, который он подал ему для автографа, был целиком на арабском, так что Гитлер оказался не мудрее меня.

Стоит ли говорить, что этот визит на недели стал больной темой в разговорах с шоферней. Мне приходилось проходить через подобное каждый раз, когда я устраивал интервью для иностранного корреспондента, обладающего некоторой независимостью ума, потому что всегда прочитывались полные отчеты об их статьях, и на меня всегда возлагали вину за все, кроме похвальных фраз. Другой моей проблемой было давление на Гитлера со стороны Геббельса, который хотел заполучить под себя отдел иностранной прессы. Я достиг с Отто Дитрихом модус вивенди и имел дружеские отношения с людьми Нейрата в МИДе. Бывали отдельные нападения со стороны Розенберга и, конечно, Боля, который создавал свою организацию зарубежных немцев, но больше всего проблем исходило от Геббельса. Естественно, Гитлер обожал такого рода жульничество, которое шло на всех уровнях и позволяло ему удерживать контроль в своих руках.

Дьявольским гением второй половины карьеры Гитлера был Геббельс. Я всегда уподоблял этого насмешливого, ревнивого, злобного, по-сатанински одаренного карлика рыбе-лоцману акулы по имени Гитлер. Это тон окончательно превратил Гитлера в настроенного фанатически против всех установленных институтов и форм власти. Он был кичливым, тесно привязанным и бесконечно податливым. У него были какие-то водянистые глаза и чудесный голос и постоянный поток злобных новинок. Он был воплощением запрещенной социалистической печати с националистическим глянцем. Он снабжал Гитлера всей информацией, которую тот не мог прочесть в своих собственных газетах, вместе с отталкивающими, непристойными маленькими историями как о врагах, так и о друзьях. Его комплекс неполноценности, конечно, происходил от его хромой ноги, и я, возможно, один из немногих доживших до сего дня людей, кто видел его без обуви. Это было в их квартире в рейхсканцелярии. Мы возвратились из-под проливного дождя. Сейчас уже не помню точно обстоятельств, но мы что-то торопливо обсуждали, когда Магда повела меня вместе с ними в его комнату для переодевания. И тут я увидел его правую ногу с надетым на нее носком, и она была похожа на кулак, страшная, и это был, так сказать, Геббельс по своей сути. Правой рукой он отдавал салют коммунистам, а левой выполнял нацистское приветствие. Он был не только шизофреником, но и шизопедиком, и это делало его еще более страшной личностью.

Он был вторым по-настоящему великим оратором в партии, и его горизонты, как и у Гитлера, были широкие, как «Шпортпаласт». Он видел только свою аудиторию и думал, что, если сможет напоить ее допьяну своими словами, вся страна тоже опьянеет и что его пьянство может быть переведено на английский, французский и любой другой язык и может быть отправлено на экспорт, как готовое к употреблению безумие. Я обычно называл его Геббельспьер, что впоследствии дошло до него, и он меня возненавидел за это, ибо, клянусь, многие пассажи в его речах были заимствованы прямо из Робеспьера.

Лучшее описание его – одна шекспировская строка из «Макбета»: «В улыбках людей блестят кинжалы». Геббельс творил с помощью внешних улыбок и фальшивого дружелюбия, заманивая своего врага в паутину несерьезности, а потом вдруг выставлял его в постыдном для него свете. «Он, вообще-то, такой приятный парень, но, представляешь, вдруг иной раз брякнет такую чушь, ха-ха!» – такой линией поведения он доводил Гитлера до танталовых мук. И Гитлер не выдерживал и спрашивал: «Ну и что дальше?» А Геббельс изображал из себя притворного друга и продолжал: «Мне, вообще-то, не надо было вам говорить, но…» Тут Гитлер, естественно, взрывался, и, когда Геббельс буквально заставлял его лезть на стену, он принимался защищать человека от этого извержения, отлично зная, что это только еще больше разгорячит Гитлера. Я сам видел, как именно таким путем он перехватил департамент прессы у министерства юстиции Гюртнера.

Даже Магда, кого он заставил влачить жалкое существование, не могла уберечься от его комплексов. Одно время у него в доме был личный кинотеатр, и как-то раз, когда он выходил, провожая отъезжающих гостей, поднимаясь по полированным деревянным ступенькам, его покалеченная нога поскользнулась, и он полетел вниз. Магде удалось спасти его и вытащить на себе наверх. Едва придя в себя, перед всей компанией он схватил ее за шею ниже затылка, силой нагнул ее голову до своего колена и произнес с каким-то безумным смехом: «Да, на этот раз ты спасла мне жизнь. Похоже, это тебе очень понравилось». Все, кто не видел этой сцены, не могли в это поверить, но те, кто видел, затаили дыхание при виде глубины безнравственности характера, которую она раскрыла. Помню, я как-то помог ему в похожих обстоятельствах на одном митинге, когда шел сразу сзади него вместе с принцем Ауви. Вроде бы следовало ожидать от него благодарности, но, конечно, мой поступок лишь усилил его ненависть.

С ростом Геббельса значимость Розенберга как личности таяла, хотя в этом было мало причин для утешения. Он устроился в роскошной вилле в Тиргартене за счет партийного отдела по иностранным делам и уже был готов занять место Нейрата. Он побывал в Лондоне с шумной рекламой и, слава богу, выставил себя в дурацком виде. Закончив показное возложение венков у Сенотафа, кто-то после всех его трудов выбросил тот венок в Темзу. Как жаль, что и его самого не бросили туда вслед за венком. Защищавший его до самого конца Гитлер, похоже, не питал особых иллюзий насчет его полезности, но пытался убедить других, что этот визит был успешен. Я-то знал лучше и высказал это без сожаления и угрызений совести, и по этой причине он набросился на меня в рейхсканцелярии и заявил: «Ганфштенгль, ваша критика Розенберга, товарища по партии, зашла слишком далеко. Если я еще раз услышу что-то подобное, вы будете уволены!» В ответ я попытался протежировать Риббентропу, который все еще находился на периферии и полагался в основном на меня как канал ко двору. Кто угодно, думал я, будет лучше, чем Розенберг. Риббентроп определенно с энтузиазмом воспринимал мой тезис об исключительной важности Америки, и я без колебаний поддерживал его. На Гитлера ему все еще не удавалось произвести впечатления. «Ach, das ist ja ein fader Patron» – почти не поддающееся переводу описание – что-то между «тупой парень» и «зануда». Потом он добился своего, но в конечном итоге Гитлер был прав.