Книга Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон

* * *

К тому времени как Струлович вернулся в «Старую колокольню», чтобы дожидаться известий об операции, Шейлок уже ушел, а из гостей Плюрабель, которые до сих пор увивались вокруг нее, никто не был расположен к беседе.

Тусклый дневной свет быстро угасал. Струловича это устраивало. Видеть ему ничего не хотелось. Струлович облюбовал кружевную скамейку подальше от шатра, стряхнул с нее снег и сел, не обращая внимания на сырость. Он высадил д’Антона перед клиникой и даже не взглянул на него, не сказал ни слова. Да и сам д’Антон после столкновения с Шейлоком явно предпочитал тишину. Кажется, он немного дрожал. Впрочем, это легко объяснить страхом перед тем, что ему предстояло. Прежде чем выйти из лимузина, д’Антон взял себя в руки настолько, что произнес: «Ну вот и все. Вперед, на баррикады!» Струлович ответил молчанием. Почему жертва ведет себя непринужденнее палача, он разбираться не стал. Бравада, наверное. Такая же бравада, как его собственное пожелание, чтобы враг с криками умер под ножом хирурга. На самом деле Струловича больше не интересовало, чем все закончится. Умрет д’Антон или останется жить – не все ли равно? Что это меняет? Каков бы ни был исход, он не вернет Беатрис, не вернет ему жену, не испортит жизнь Грейтану. А д’Антон после выхода из клиники по-прежнему останется д’Антоном. Со всей вероятностью – и с некоторым основанием – станет еще большим евреененавистником, чем прежде.

Испытывает ли Шейлок те же чувства – от сознания, что слова его ни к чему не привели? Дело не в том, что победа невозможна. Скорее просто нет такой победы, которую стоило бы одержать. Победа и поражение – одинаковая нелепость.

В обе стороны, в прошлое и в будущее, тянется линия смехотворного времени – от самого крещения христиан до самого крещения иудеев. Стал бы мир лучше, если бы первого никогда не произошло, а второе внезапно состоялось? Беатрис с Грейтаном или без Грейтана – какая разница? Галерея в честь родителей, которую Струлович так и не основал – и что с того? Искалеченная жена – не все ли ей равно, в каком мире она живет? Для Шейлока действие своевольно остановилось – действие, но не время. Время сохранило его, словно забальзамированную мумию. Может, было бы лучше, если бы время остановилось для Шейлока вместе с действием? Добился бы он чего-нибудь меньшего или чего-нибудь большего? Величайшее заблуждение из всех состоит в том, что время способно породить изменения к лучшему.

Струлович не знал, сколько он так просидел; холод только-только начал его пробирать, когда Плюрабель объявила, что у нее есть новости. Голос дивы непривычно срывался, словно ломающийся тенорок мальчика-певчего, и вся она казалась какой-то съежившейся и нервной. Ничего не зная о том, что произошло между ней и Шейлоком, Струлович посчитал это естественными последствиями страха за д’Антона. Вот и прекрасно. По крайней мере, беспокойство посеять ему удалось. На мгновение в душе Струловича опять вспыхнула надежда, что его враг с криками умер под ножом хирурга. Однако в возбуждении Плюрабель было что-то ненатуральное. У нее есть новости, сообщила она трагическим тоном. Если д’Антон действительно с криками умер под ножом хирурга, почему Плюрабель медлит? К чему эта опереточная поза, плохо разыгранная дрожь в голосе, затрудненное дыхание, прижатая ко лбу бледная рука?

Она нарочно тянет время, подумал Струлович. Не хочет, чтобы все закончилось. Плюрабель не терпится, чтобы жизнь в ее маленьком хрупком мирке пошла по-прежнему, а Струлович со своими угрозами исчез навсегда – это он мог понять. Но к чему театральное позерство?

Небольшая группа людей собралась в шатре, прижимаясь к обогревателям.

– В руках у меня письмо от хирурга, написанное, как ни удивительно, пять дней назад, – объявила наконец Плюрабель. Внезапно голос ее сделался ровным и злорадным, а за минуту до того печальные глаза запылали.

«К сведению всех заинтересованных лиц.

Сегодня я имел удовольствие обследовать милейшего пациента (имя вписано) с целью установить, может ли он подвергнуться обрезанию с применением зажима. Обследование показало, что проведение обрезания данным или же любым другим методом нецелесообразно, поскольку пациент уже обрезан. Насколько я могу судить, а он – вспомнить, операция была проведена в младенчестве – стандартная практика среди семей, проживающих в жарких странах.

Излишне было бы объяснять, что обрезать человека дважды невозможно.

Искренне ваш,

Пандхари Малик».

Что последовало дальше? Смех? Аплодисменты?

Второй раз за день Струлович волевым усилием лишил себя слуха. Если бывает истерическая глухота, должна существовать глухота рациональная. Зачем слушать то, в чем нет ни урока, ни почета? Зачем ронять свое достоинство, наблюдая развитие нелепой предсказуемости?

У него не хватило терпения – ни по отношению к событиям, ни по отношению к себе самому, – чтобы отыскать в памяти ту уловку, с помощью которой его выставили дураком. Никто из них не поступал согласно принципам. Струлович проиграл – вот и все, что отличало его от д’Антона. Если бы он победил, получив в качестве награды окровавленного врага, то не стал бы от этого лучше.

Удивляясь лишь тому, как мало он удивлен, Струлович ускользнул, прежде чем Плюрабель успела объявить о поражении ему в лицо. Пусть ликует без него. В «Старой колокольне» делать ему больше нечего. Жаловаться тоже не на что. Струлович был этому рад. Современное сознание ощущает некоторое величие в том, чтобы попасться на чужую уловку – находит в этом подтверждение нелепости бытия.

Доволен ли ты этим, жид? Что скажешь?[70]

Доволен, подумал Струлович. Безнадежно устарел, но доволен.

Он не сразу поехал домой, а попросил Брендана, которого застал за оживленной беседой с другими шоферами, немного проехаться. Неважно, где. Предпочтительно по немощеным дорогам. Забеленный пейзаж, высокие живые изгороди и тихий хруст шин по снегу. Не возвращаться домой до темноты, до которой, впрочем, осталось недолго. Здесь ночь наступала посреди дня.

Прежде чем выйти из машины и открыть Струловичу дверцу, Брендан повернулся и подал ему письмо.

– Мое заявление об уходе, – пояснил он.

– Я это предвидел, – ответил Струлович. – Надеюсь, работать на меня было не слишком тяжело.

– Просто иногда хочется сменить обстановку, сэр. Вот и все.

– Поступайте так, как велит ваша совесть, Брендан.

Мысль, что в отсутствие бесов и дьяволов, на которых можно переложить вину, карой Брендану станет собственная совесть, не доставила Струловичу удовольствия.

Когда он наконец добрался до дома, то первым делом направился к столу и написал д’Антону записку.

«Победителю – трофеи. В знак своего расположения я распоряжусь, чтобы эскиз Соломона Джозефа Соломона доставили вам на дом. Надеюсь, удовольствие, которое он принесет тому, для кого предназначен, будет стократно вам возвращено. У вас помятый и увядший вид. Да наполнит вас живительный сок благодарности и взаимной дружбы. Не для того мы рождены на земле, чтобы вечно грустить».