Книга Занимательная медицина. Средние века - Станислав Венгловский

Надо заметить, что обобщенный Гиппократом опыт по обследованию больного не только не получил своего дальнейшего развития в течение двух последовавших тысячелетий, но, скорее, – был даже предан забвению.

Здесь, вероятно, все объясняется тем, что свое образование средневековые врачи стали получать теперь, главным образом, в отвлеченном, в каком-то умозрительном, сугубо теоретическом плане. Наблюдать за больными, да еще при отсутствии личного рвения, – им не предоставлялось возможности. Пожалуй, они и не видели перед собою больных людей, – разве что на картинках в средневековых учебниках.

Достаточно сказать, что нечто подобное наблюдалось в России еще в самом конце XVIII – начале XIX веков. Открытие Московского университета состоялось, как известно, в 1755 году, в царствование веселой императрицы Елизаветы Петровны, и одним из трех его факультетов был как раз медицинский. Однако фактическое разделение студентов по специальностям осуществилось только через девять лет, в 1764 году, – уже в царствование Екатерины Алексеевны.

Да и это немного внесло перемен в процесс подготовки будущих отечественных врачей. Своей собственной практической базы у медицинского факультета в Москве тогда не имелось, непосредственных связей с действующими госпиталями или больницами – тоже.

Будущие наши медики очень долго довольствовались одним только слушанием лекций, читаемых им одними и теми же специалистами – универсалами, едва успевавшими переменять тетради с конспектами по всем медицинским дисциплинам, в которых, порою, они сами разбирались с большим трудом. Проблема профессорско – преподавательских кадров на медицинском факультете в Москве стояла исключительно остро.

* * *

Перкуссия, как метод исследования, в новые времена оказалась тесно связанной с именем венского врача Иосифа Леопольда Ауэнбруггера – соотечественника и современника великого композитора Вольфганга Амадея Моцарта.

Вдумчивый читатель вправе тотчас поинтересоваться, почему мы вдруг вспомнили здесь о Моцарте… Да просто потому, быть может, что в жизни этих людей, пусть и близких земляков, и даже современников, но таких разных по направлению и уровню своих дарований, – природные звуки, как увидим, сыграли исключительную, чуть ли не первостепенную роль.

Ауэнбруггер родился в австрийском городе Линце, что на берегах широкого Дуная, в виду живописных Альпийских гор, склоны которых во многих местах покрыты густыми ухоженными виноградниками, а еще чаще – лесами. И то, и другое обстоятельство, оказалось, возымело на их судьбу самое непосредственное воздействие, как и на метод перкуссии.

Но лучше обо всем – рассказать по порядку…

Город Линц возник на месте древнеримского военного лагеря, поселение вокруг которого в старину носило название Лентия, а важным торговым центром он сделался лишь в VIII столетии, уже после Рождества Христова.

Быть может, память о древности родного города, о его связях с античным Римом, само зрелище архитектурных остатков того давнего периода, способствовали тому, что юный Леопольд Ауэнбруггер уже с самого раннего детства стал зачитываться латинскими текстами. Это, впрочем, не было тогда в диковинку в любом европейском городе, а в старинном Линце – и подавно.

Отец Леопольда торговал вином. Дела у него шли как нельзя успешно, семья купалась в достатке. Так что любознательному сыну удачливого купца без особого труда посчастливилось попасть в число студентов Венского университета. Там он учился на медицинском факультете, после окончания которого занялся лечебной практикой, главным образом, – в стенах императорской Венской больницы.

Работа оказалась рутинной, но вскоре она сделалась настолько привычной, как и само дыхание. Она располагала к размышлениям, к чтению старинных книг, приписываемых еще Гиппократу, Галену, а также к чтению трудов Авиценны, и без того, вроде бы, крепко известных после старательной университетской зубрежки, а все ж открывавших перед ним нечто совершенно новое, нечто такое, чего он прежде не замечал.

Молодого врача смущало, правда, ощущение своего собственного бессилия перед неразрешимыми загадками природы. Ну, как было смириться ему со смертью людей, которые обращались к нему за помощью, но так безжалостно обманулись в своих надеждах?

А с другой стороны, – как можно было врачу увидеть то, о чем ему дано лишь догадываться, что скрывается под тонкой, но непроницаемой оболочкой, состоящей из кожи да мышц? То, состояние чего, в конце концов, позволительно трактовать так, и этак, но что окончательно обнаруживается только под ножом бесстрастного ко всему на свете рассекателя уже безжизненных трупов?

Ах, если бы дано было знать, что в теле этого человека поражено только сердце, а в теле лежащего рядом, – всего лишь правое легкое!

Врачи, естественно, не боги, однако в их распоряжении достаточно разных всевозможных лекарств, и некоторым умершим они были бы в силах еще помочь…

Молодой врач все чаще и чаще обращался за советами к древним книгам. Скупые указания Гиппократа о применяемом им выстукивании внутренних органов пока что ничего ему не давали.

Однажды, пораженный неожиданной смертью молодого лесоруба, которого он лечил, – Ауэнбруггер вышел в больничный сад.

Стояла удивительная весенняя погода. Все вокруг ликовало, ничто не напоминало о самой возможности смерти, притом – такой неожиданной. «Почему же, – подумалось вдруг усталому врачу, – так смиренно отнеслись к кончине своего брата трое молодых и рослых мужчин, явившихся откуда-то из глухой горной деревушки?» Совершилась лишь voluntas Dei, божья воля… Они же позаботятся о малолетних сиротках, они помогут его овдовевшей супруге.

Вскрытие, между тем, показало, что пациент скончался от застарелой болезни сердца, от которой его можно было бы довольно легко спасти, если бы был известен полный диагноз…

И тут же, присев на подвернувшуюся под руку, прогретую весенним солнцем скамейку, Ауэнбруггер стал невольным свидетелем разговора, который оказался таким значительным не только для него лично, но и для всей медицинской науки.

Разговаривали трое рабочих, явившихся откуда-то из непонятной синевы пробуждающегося сада. Один из них держал пилу на плече, остальные были с громоздкими шестами и с какими – то длинными, увесистыми веревками в руках. Все они с недоверием в голосах окружили растущее неподалеку солидное дерево, слегка лишь подернутое признаками весенней листвы.

«Ошибка! – произнес один из них, владелец пилы, опуская ее на зеленую траву. – Это дерево еще нас всех переживет!»

«Кто его знает, – усомнился другой рабочий. – Франц еще никогда не ошибался. Может, это мы… что-нибудь перепутали?»

«Нет, – вмешался третий. – Я хорошо его расспросил… Да вот и он сам!»

И правда.

Уверенной, быстрой походкой к дереву приблизился человек в зеленом сюртуке с яркими пуговицами и с деревянным молотком в руке. Поприветствовав рабочих, он тут же указал молотком на предмет их споров.