Книга Татуированные души - Аврора Гитри

— Покажи мне, — прошептал француз с жадностью нищего.

Мы углубились в извилистые ряды с осторожностью двух исследователей. Торговки, крестьянки с Севера, привыкшие покорять силой крика горные вершины, зазывали нас к себе громкими хриплыми голосами. Оливье пожирал глазами и их, и их фрукты. Но не с похотью фаранга, желающего завладеть телом чужестранки. А с ненасытностью художника.

Вдруг он остановился у неприметного прилавка на границе с овощными рядами. Выставленные на лотке цитрусовые выглядели скромнее, чем плоды, которые мы видели до этого. Апельсины с зелеными пятнами казались подобранными с земли, некоторые из лимонов и грейпфрутов явно лежали здесь уже много дней.

Когда мы подошли, из тени вышла маленькая старушка и одарила нас сияющей улыбкой. Беззубый рот, мутный взгляд и седые, шелковистые волосы.

— Я возьму у нее пять апельсинов.

Я кивнул и перевел его просьбу старухе. Она тут же окунула руку в кучу фруктов и стала перебирать их с проворством юной девушки. Положив апельсины на ржавые весы, старушка наклонилась ко мне.

— Пятнадцать батов, мальчик мой, — пропела она нежным голосом и добавила, указывая на Оливье: — Твой друг очень красивый. У него чудесные глаза.

«Мой друг». Я так обрадовался, услышав это, что, переводя комплимент французу, почувствовал, как мои глаза заволокло слезами.

— Она тоже красивая, — ответил Оливье, забирая апельсины. — Как будет «красивая» по-тайски?

— Соей, — ответил я, радуясь тому, что уроки продолжаются.

— Соей, — повторил Оливье, глядя на замурлыкавшую от удовольствия старуху. Belle comme un nénuphar qui éclot[46], — добавил он по-французски.

Я впервые слышал, как он произносит что-то на своем языке. Звуки этой речи произвели на меня странное впечатление. Они показались мне знакомыми. Не понимая смысла, я уловил их мелодию.

— Comme un… — пробормотал я.

Фаранг удивленно посмотрел на меня, потом повторил фразу медленнее, чтобы я смог запомнить ее.

— Comme un nénuphar qui éclot, — сумел наконец выговорить я.

Он поаплодировал моим стараниям и продолжил путешествие по торговым рядам. А я застыл на месте, потому что после произнесения магического заклинания передо мной на несколько секунд появился призрак отца с огромными ладонями. Забытый образ другого француза. Я сохранил его, спрятав от тумаков в дальний уголок памяти. Слова, сказанные Оливье, разбудили, оживили ту вторую половину меня, которую мать изо всех сил пыталась уничтожить. Половину, унаследованную от белого.

— Все хорошо, Пхон? — спросил мой спутник, заметив, что я не последовал за ним, и вернувшись ко мне.

Я кивнул, прочистил пересохшее горло и спросил в свою очередь:

— Как это сказать?

Я жаждал научиться. Я хотел узнать слова, узнать язык, отличавший меня от брата и матери, язык, благодаря которому я действительно чувствовал себя новым человеком. Иностранцем.

Мы продолжили путешествие по рынку, разговаривая на трех языках, жонглируя терминами и понятиями. Конечно, я никогда их все не запомню. Но я слушал их звучание, впитывал мелодию, поднимавшую волну воспоминаний, и мне чудилось, что моя кровь, застоявшаяся за годы оскорблений, течет быстрее. Оливье, казалось, так же, как и я, наслаждался импровизированным уроком. Он воспевал Таиланд, открывая его ароматы, насыщая свой взгляд жизнерадостными лицами.

Мы бродили по рынку до заката. Когда мы уселись в тук-тук, я ощутил на своем лице ласковый свежий ветерок и почувствовал дружеский взгляд француза. Выхлопные газы города смешивались с цитрусовым запахом моего спутника, и я понял, что мое проклятие скоро потеряет силу.

В тот вечер, как и в шесть последующих, я находил брата в лачуге одиноким, пьяным, ворчливым, но не агрессивным. Он больше не трогал меня и пальцем. Его ненависть превратилась в грусть. Я думал, что это происходит под влиянием растущей во мне силы. Под влиянием рождавшейся в моем теле души, заставлявшей меня высоко поднимать голову и улыбаться.

Я не знал, что брат сидел в одиночестве потому, что его друг Тьям отправился проведать родственников в Кох Самуи, что его грусть вызывал разделявший их океан. Я не знал, что ярость брата угасла с отъездом его собутыльника. Я думаю, кстати, что, если бы мне об этом сказали, я не поверил бы. Я был убежден, что Оливье, с которым я виделся теперь каждый день, что Оливье, обучавший меня своему языку и познававший тонкости моего, помогал мне таким образом воздвигать вокруг себя невидимую стену. И что проклятие будет снято в тот миг, когда завершится мое преображение. И тогда я умолю француза освятить его, нарисовать на моем лице мою душу. И жизнь перевернется, как и обещала Нок: «Смирись, не бойся невзгод, и лицо твое изменится». Я чувствовал, что ее пророчество начинает исполняться.

Шесть вечеров подряд я заходил к колдунье, приносил ей рыбу и справлялся о ее здоровье. Каждый раз я надеялся, что смогу услышать конец истории и рассказать об изменениях в своей жизни. Но Пхра Джай неизменно преграждал мне путь: «Подожди еще немного, мальчик мой. Дай ей отдохнуть. Она не готова тебя принять». Я не настаивал, просто отдавал ему продукты, тигровую мазь и лекарственные травы, которые, быть может, вылечат болезнь, грызущую легкие старухи. Ночью, оставшись в темноте спальни, я молился о возможности увидеть ее перед смертью. Я скучал по ее сказкам. По ее взгляду. Я надеялся, что ее сын скоро позволит мне сесть у изголовья колдуньи, которая, как я чувствовал, умирала.

Сегодня настал седьмой день. Седьмой день без побоев, без бессонницы. Синяки пропали с моего лица, шрамы не ноют на теле. Мне кажется, что они тоже исчезли.

Джонс ушел. Никто не делит с ним завтрак, в спальне не чувствуется нежного аромата, на лице его нет улыбки. Его настроение продолжает ухудшаться, а завязавшаяся между мной и французом дружба все больше раздражает его. Я вижу это по его мрачному взгляду, по тому, как он начинает ворчать, если замечает, что я смотрю на дом Оливье через окно. Вчера, вернувшись с работы, он сделал мне замечание: «Госпожа Мартен сказала, что ты каждый день ходишь к господину Белажу. Кажется, мы не так договаривались». Да, это правда. Но ведь на качестве моей работы это не отражается. Завтрак готов вовремя, спальня убрана, дом сияет чистотой, как никогда. Общение с Оливье не мешает мне выполнять свои обязанности. Наоборот. Оно придает мне энергии, делает меня быстрым и продуктивным.

Я должен был объяснить это англичанину, высказать вслух свои аргументы. Воспользоваться появившейся во мне силой, чтобы противостоять ему, чтобы отвечать с высоко поднятой головой. Но я этого не сделал. Я кивнул, склонившись над своей губкой. Я еще недостаточно смел, чтобы бунтовать против замечаний хозяина.

И вот я стою один на кухне, опустив руки в мыльную воду. Я смотрю, как под струей воды растет, словно искусственное облако, пена. Я слышу, как садовник Бо метет дорожки кемпаунда, как он скребет соломенной метлой по асфальту. Листья шуршат эхом моей тревоги. Я больше не буду ходить к Оливье каждый день. Процесс моего возрождения приостановится на пять дней из семи, а страдания возобновятся. Глядя на утекающую воду и на остающийся от нее след из белых пузырьков, я представляю себе удобный диван, чашку дымящегося кофе, внимательное лицо моего друга. Я вспоминаю спокойствие гостиной, милый голос, колдовской смех. Все это прекратится. Надо пойти предупредить его, надо попросить его вмешаться, чтобы продолжить уроки, спасающие меня от побоев. Мне нужно добежать до его дома. В этот час Мартенша еще спит.