Книга Вот жизнь моя. Фейсбучный роман - Сергей Чупринин

А ближе к концу 90-х и Бродский как икона метра и стиля из стихов, подаваемых на конкурс, как-то исчез. Вообще все кумиры исчезли.

На собеседовании, еще до зачисления на институтский кошт, имена если какие и назывались, то Цветаевой (девочками, понятно), Пастернака, Мандельштама, реже Хармса, ну и Бродского, конечно, но уже не в том неподражаемом числе, как десятилетие назад, а на равных правах с другими покойными классиками. Таня же, Татьяна Александровна, всё допытывалась у абитуриентов, но особенно потом у студентов о современниках, наиболее для них важных. И фамилии ей в ответ звучали разные – в диапазоне, предположим, от вполне себе статусной величины до какой-нибудь, прости господи, сомнамбулической барышни из семинара Олеси Николаевой.

Запомним: разные. И еще запомним: имена ситуативно меняющиеся, часто даже в зависимости от настроения.

И это означало, до сих пор означает, что безусловных авторитетов больше нет и что традиционное для русской поэзии деление на первого (ну, первых) и всех остальных больше не работает. Мне бы, по своим вкусам отнюдь не мономану, скорее прирожденному плюралисту, радоваться. А я вот думаю: да как же это без ориентиров? Ведь это значит, что и поэтических школ никаких больше нет, и ясно просматривающейся – в поэтике, в чем же еще – линии наследования тоже нет. Каждый сам по себе, каждый мерило собственного вкуса, каждый может положиться только на свой страх и риск. Или на волю куратора – теперь, все вы это знаете, в стихотворческой индустрии уже и такие появились…

* * *

Но вернемся еще раз к деньгам. Теперь уже к личным.

Ведем это мы, значит, с Татьяной Александровной Бек семинар поэзии в Литературном институте. Таня нашим семинаристам может подсказать, как стихотворение подкрутить, чтобы оно стало хоть на что-то похоже. А я, понятно, специализируюсь на их общем развитии. И, в частности, повторяю: «Не в нашей воле сделать вас поэтами. Но мы можем вас научить словами зарабатывать себе на жизнь. Поэтому, если вам предлагают переводить, – соглашайтесь. Если просят цирковой скетч написать – беритесь. Нет в словесности низких жанров – есть удовлетворительное или неудовлетворительное качество работы».

И однажды, в ранние 90-е, когда в Литинституте платили совсем уж копейки, а на «знаменскую» зарплату тоже не зажируешь, я сам воспользовался своим советом: согласился – конечно, на паях с Татьяной Александровной – перевести сборник корейских духовных песнопений. Конечно, по подстрочникам. И так, знаете ли, ловко у меня стало получаться, что, встречаясь с Таней на кафедре по вторникам, я ее же – профессионала! – еще и подзуживал: вот, мол, за неделю триста строк наваял, а ты сколько?..

Эта-та ловкость меня, впрочем, и предостерегла от дальнейших таких проб. Чтобы не превратиться совсем уж в строчкогона.

Рассказывают, что Сергей Есин[404], заступив в 1992 году на пост ректора Литературного института, одно из первых своих распоряжений, вывешенных на стеночке, начал словами: «В связи с общей мерзостью жизни приказываю…» А дальше про то, что студентам будет отныне выдаваться стакан бесплатного молоко. И кажется, булочка.

У меня с Сергеем Николаевичем отношения сложносочиненные, и я на выборах даже призывал отдать голоса не ему, а тогдашнему проректору Литинститута, ныне профессору МГУ Владимиру Ивановичу Новикову. Но – что хорошо, то хорошо.

И даже если эта история про приказ вымышлена, то всё равно хорошо.

* * *

Декабрь 1990-го. Дом кино. Один из первых праздников постсоветской России: «Независимая газета» отмечает год со дня своего рождения. Выступает Руцкой[405]. А потом для приветствия на сцену зовут Андрея Донатовича Синявского. Он выходит – разумеется, рука об руку с Марьей Васильевной Розановой[406], своей женою, своим другом, соратником и неизменным вдохновителем. Останавливаются у микрофона, и Марья Васильевна начинает говорить. Говорит она ровно столько, сколько каждому отведено регламентом, и ровно то, что хотела сказать. А потом, взяв Андрея Донатовича за руку, начинает спускаться в зал. Минутное замешательство и чей-то крик: «А Синявский нам разве ничего не скажет?» Андрей Донатович, возвратясь к микрофону, мирно произносит: «Если у человека есть собака, лаять самому уже не обязательно», – и… вслед за Марьей Васильевной уходит со сцены.

Надо ли говорить, что все остальные речи на этом празднике жизни, а их было много, стерлись из памяти?

* * *

Из всех журнальных редакторов я ведь и завидую только Марье Васильевне Розановой. Разругавшись вдрызг с Владимиром Максимовым, она не только Андрея Донатовича Синявского из «Континента» увела, но и затеяла собственный журнал, назвав его «Синтаксисом»[407]– в память о первом в России самиздатском литературном издании, которое выпускал Алик Гинзбург с друзьями[408]. И – рукодельница же! – постепенно наладилась всё делать сама: и набор, и верстку, и иллюстрации, если они вдруг потребовались, а закупив по случаю компактную типографскую машину, сама же стала и нужное число экземпляров печатать.