Книга Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789-1848 - Иван Жиркевич

Он хладнокровно отвечал мне:

– Дело уже сделано, и нам остается только буквально исполнить волю государя. – Потом присовокупил: – Если государь прикажет луну доставать зубами, мы должны хоть лопнуть, а все-таки доставать!..

Император Александр Павлович в том же ноябре 1825 г., скончался, и по вступлении на престол Николая Павловича для излияния общих милостей военный министр потребовал от всех подчиненных ему ведомств валовых ведомостей к наградам чиновников. Вице-директор дал предложение всем начальникам отделений в таком же смысле. Работая усердно и с натяжкой, я наличных чиновников буквально заваливал работой; но как столоначальники и их помощники, привыкшие прежде, до меня, работать машинально, не обдумывая и не разбирая ничего, то я работой их не всегда был вполне доволен, то представление таких сотрудников к знакам отличия я не считал приличным, а потому представил их всех к усиленной денежной награде. Дня через три призвал меня Гогель и спросил, что за причина, что я представляю к деньгам, а к ордену ни одного, тогда как в других отделениях представлены и к той и в другой наградам. Я объяснил ему мой взгляд на награды со всей откровенностью, но прибавил, что, если ему угодно, чтобы я изменил свое представление, согласуясь с представлениями прочих начальников отделений, то я готов тотчас исполнить. Выслушав мое объяснение, он нашел его основательным, но просил ради единообразия, изменить мое представление и тут же при всех засвидетельствовал, что физически работают у меня в отделении больше всех. Представление я переменил, и оно со всеми другими пошло по назначению. Награды вышли в новому году. В департаменте без исключения были награждены все. Четверо отличиями, другие деньгами; только по первому отделению ни я, ни один чиновник не получили никакой награды.

Озлобленный сей явной и обидной несправедливостью, в пылу душевного негодования, я в тот же день написал рапорт Гогелю и послал его. В этом рапорте я изложил с чувством все мои прямые и доброжелательные действия относительно его, Гогеля, личности, причем указывал на многие примеры, где я невинно, единственно из сожаления стал соучастником и виновным тех беспорядков, которые были допущены еще до меня, что, может быть, настоящий поступок, т. е. неполучение мной награды, приписывают каким-нибудь другим, особым видам, но что я сам знаю, что это вздор и что одно только великодушие его, Гогеля, заменило лишение награды другим чем-либо более тяжким взысканием, за всю виновность, совершенную до меня. Но что я требую одного, чтобы служащие чиновники под моим ведением были бы уравнены в наградах с прочими, иначе я дело так не оставлю, а пойду выше. Затем окончил письмо тем, что прошу его доставить мне средство выйти из-под его начальства, что сочту себя вполне вознагражденным не только за настоящие мои труды, но и за всю мою прежнюю службу. Рапорт этот Гогель получил 2 января (1826) утром.

Придя по обыкновению в тот день в департамент утром, в 8 часов утра, удержав в душе моей тревожившее меня волнение, но с наружным хладнокровием, я ожидал: что будет? Все, кроме моих, встретили вице-директора с благодарениями, и я нарочно пошел с ними в присутственную залу. Хладнокровие Гогеля в этот раз превзошло мое. Ни улыбки за благодарность, ни вида огорчения за сатиру, и все пошло по обыкновению. Одно заметил я, что рапорт мой содержался в большом секрете.

Прошло дней семь, и, не видя никаких результатов начатому, я решился, застав Гогеля одного, спросить: что мне делать и что он полагает учинить с моим рапортом? Вот его буквальный ответ:

– Вы считаете, что вы хорошо сделали, подав мне рапорт, я этого у вас не оспариваю. Что же я буду делать с ним – предоставьте мне уже на мою волю!

Когда я ему возразил, что не хотел бы сам просить великого князя, но теперь вынужден к тому и с терпением буду ждать еще неделю Гогель добавил:

– Зачем же ждать? Вы великого князя могли просить вчера, сегодня можете, завтра, наконец, сейчас, если угодно, – это ваше дело, а не мое!

Возвратясь домой, я написал частное письмо на имя его высочества и на другой день утром отправился к нему во дворец, где отыскал шталмейстера Дивова, сослуживца моего по гвардии и у которого я прежде ни разу не был. Я просил его, чтобы он мне сказал, кто домашний секретарь у его высочества, ибо я хочу ему подать частное письмо. Дивов отвечал:

– Я! Но от тебя частного письма принять не могу. Тебе должно его передать через Перрена.

Удостоверив Дивова, что в моем вопросе не было умысла, что я точно не знал и не мог вообразить, чтобы шталмейстер и домашний секретарь его высочества было одно лицо, объявил, что через Перрена идти не хочу и, не взирая на угрожающее мне бедствие, предпочитаю его уничтожить. Дивов принял во мне самое искреннее и непритворное участие, как старый товарищ; стал меня расспрашивать, что так сильно меня огорчает и почему не доверяюсь я Перрену. Сорвав печать с приготовленного письма, я прочел его Дивову. Там я излагал вкратце, не касаясь никаких дел, все перенесенные мной огорчения и просил великого князя быть ко мне милостиву – употребить меня на службу, куда ему будет угодно, но только, не отлагая, выпустить из департамента; в дополнение рассказал я другие подробности, меня тяготившие.

– Письма твоего я принять никак не могу, – отвечал Дивов, – но его высочество так ко всему внимателен и справедлив, что, если случай дозволит, я могу передать ему разговор наш вполне, согласен ли ты на это?

Слезы на глазах были моим ответом.

Едва я вернулся домой, как прискакал из дворца верховой с требованием, чтобы я немедленно прибыл к Дивову. Предчувствуя, в чем дело, я захватил с собой гербовую печать, поехал к Дивову, и вот что он мне передал: едва я вышел от него, в другую дверь вошел к нему великий князь, и Дивов, находясь под впечатлением моего рассказа, не преминул ему тотчас передать, но передать в совершенстве. Его высочество похвалил Дивова, что он отказал мне в приеме письма как жалобы, которую не иначе он может принять, как в форменном порядке; приказал ему, однако же, объявить мне, что если я частно хочу писать к его высочеству, то могу сие не только теперь, но и всегда делать, но только простым письмом и с обыкновенным адресом и чтобы Дивов такие письма, как частные, сейчас бы, не распечатывая, передавал по адресу.

Растроганный до глубины души таким снисхождением, не выходя из покоев, у Дивова, я написал несколько строк, смысл которых заключался в следующем: что в департамент привела меня воля его высочества и она только до сего времени одна меня там удерживала. Мои правила так несообразны с укоренившимся образом действия еще до меня, что для настоящего времени и для будущности, кроме неприятного, я ничего не вижу и не ожидаю, а потому прошу одной милости – освободить меня от сего рода службы… Передав это письмо запечатанным Дивову, я прибавил: если это письмо попадет к Перрену, то это уже будет для меня последнее несчастье, и просил так передать его высочеству.

На следующий день в мое отделение пришел Перрен, и я тотчас догадался, что виной тому. Вынув из-за мундира письмо мое, сказал:

– Его высочество изволил лично подчеркнуть карандашом неприятности и приказал сейчас же мне отправиться к вам, расспросить лично о неприятностях и завтра поутру передать ему, что вы скажете, ничего не утаивая.