Книга Последний Иерофант. Роман начала века о его конце - Владимир Шевельков

— Любишь ты, Вася, словечки французские — «резон»! — занервничал Челбогашев. — Пожалуй, толково, да не совсем. Январь на дворе, морозы гляди какие — трудно сейчас на Неве полынью найти… Может, предложишь еще Крещенья дождаться и в иордани[82]жмура утопить?! К тому ж вдруг его возьмут, да и выудят раньше времени? Его ж ни червь тронуть не успеет, ни уклейка паршивая! Так что, братан, недокумекал ты — не по погоде твой план.

«Кесарев» продолжал гнуть свою линию:

— Да послушай лучше: лицо изуродуем — три выстрела, и весь фокус, родная мать не узнает! Полынью отыскать — да нет ничего проще! — у любого канализационного стока. В паспорте, кроме имени и даты рождения, можно сказать, никаких данных… Нет, Дмитрий, не советовал бы я тебе убивать «музыканта» у него в доме. А вдруг полиции что-нибудь известно, вдруг там полицейский пост? Маскарад устраивать бесполезно. Даже если оденешься мастеровым или бороду приклеишь, тебя все равно узнают и задержат, а то и меня — оба ведь в розыске!

Челбогашев смотрел на брата в хмуром безмолвии. Теперь он явно был озадачен. Наконец, тяжело вздохнув, ухмыльнулся:

— А молодец, братуха, — усики и бородку петушью, вижу, сбрил. Я ж тогда сразу сказал: ни к чему этот понт, спалишься в два счета, — а ты, мол, дай пофорсить, успею! Как только умудрился тут — пером, что-ли? Осторожный ты стал, однако… За это можешь баринка нашего, Сатина, благодарить! Может, оно и на пользу? Ну ладно, раз такой коленкор, давай сообща решать, где работать будем, «Андрей», мать его кесареву.

Поразмыслив, подобрали все же подходящее место, условились обо всех деталях. Желая поскорее спровадить бандита, Думанский поспешил напомнить:

— Поторопись, Митя! Тебе еще нужно Шерри предупредить.

После его ухода Викентий Алексеевич постучался к Никаноровне:

— У вас тут случайно не найдется чистого листа бумаги?

— Что-о? У нас? Бумаги?! Тебе еще соску сосать… Выдумаешь тоже — бумаги! Тоже мне, канцелярию нашел, — не открывая, сердито ответила она.

Думанский, не рассчитывая более на помощь хозяйки, махнул рукой, разгладил оберточную бумагу, (слава Богу, не промасленную), в которой Челбогашев принес ему «волыну», и аккуратно оторвал с краю небольшой ровный кусок. После тщательного «обыска» полузаброшенного жилья нашелся и огрызок карандаша. Написание простой, в сущности, записки, которое занимает у обычного человека считанные минуты, оказалось для перелицованного адвоката целой эпопеей. Кесаревские пальцы, что называется, буквально закоснели во зле и были совершенно не привычны к письменным упражнениям. После долгих стараний из-под грифеля, корчась, поползли каракули, о которых говорят: «Писала курица лапой». Между прочим, адвокат заметил вдруг все это время валявшиеся под столом разлинованные листы, выдранные из ученической тетради: «Ну вот, с бумагой, по крайней мере, уже лучше!» Викентию Алексеевичу пришлось вспомнить, как он еще гимназистом-«приготовишкой» старательно выводил алфавит, азбучные слоги и целые слова в прописях. Оказалось, что на четвертом десятке у него значительно больше усидчивости, старания, а главное — способностей к чистописанию, чем в детстве, когда его буквально нельзя было удержать на месте дольше нескольких минут. Для начала он поразминал кисть правой руки, помассировал пальцы до хруста в фалангах, перекрестился, затем взял, как положено, теми же тремя пальцами карандаш и осторожно вывел по памяти: «Душа; Книга; Благодать; Могила; Нива; Святыня…» Пальцы начинали вспоминать извечную науку постижения грамоты и были уже гораздо послушнее. Адвокат неожиданно улыбнулся, припомнив свой любимый когда-то стишок из тех, что помещались в азбуке для запоминания слов с корнями на «ять»:

Встарь нерѣдко печенеги

На Русь дѣлали набѣги,

Побеждали христiанъ,

Гнали плѣнныхъ въ вражiй стань,

Было в Новгороде вѣче,

С татарвой бывали сѣчи

Всех тѣх дѣл бывалых лѣт

Нынѣ ужъ на свѣте нѣт.

На этот раз упражнение удалось уже на твердое «посредственно с плюсом».

Поупражнявшись, таким образом около часа, Думанский, к своему радостному удивлению, понял, что снова свободно пишет прежним своим каллиграфическим почерком.

Он в очередной раз убедился: что бы там ни говорили позитивисты и материалисты, искра Божия, индивидуальность, память обитают в бессмертной душе, а не в бренном теле и препарируемом анатомами мозге. Когда уже Викентий Алексеевич собрался ставить подпись, рука его в нерешительности застыла над бумагой, а губы скривила горькая усмешка… «Как теперь подписываться, Бог весть — не Кесаревым же? А если, невзирая ни на что, — собственной фамилией?! Тогда обратятся к этому оборотню в моем обличье, а он, конечно, заявит, что ничего подобного не писал, что даже почерк не его, а откровенный подлог… А Молли ему не поверит! Так что мы еще повоюем: почерк ко мне уже вернулся, а там, Бог даст, глядишь и… Что в имени тебе моем, Молли, — ведь не пустой же звук? Даже личное факсимиле на визитке чего-нибудь да стоит, а тем более полное имя, написанное мной, моим почерком! Рано, рано опускать руки… Господи, не лишай меня надежды, прииди в помощь рабу Твоему!» И, отбросив унизительные сомнения, узник чужой обманной плоти подписался привычно: «Адвокатъ Викентiй Думанскiй».

Глубоко вздохнув, стойкий защитник права, ухватившийся за единственную, как ему показалось, свыше протянутую соломинку, не медля ни минуты устремился на улицу. Там уже стемнело, что было как раз ему на руку. Подняв ворот чьей-то бекеши,[83]висевшей в коридоре — то ли кесаревской, то ли «васюхиной» (не столько от ветра, сколько — чтобы укрыться от посторонних взглядов), он сунулся в какую-то бедную, малоприметную лавчонку. В ответ на просьбу хозяин изучающее-подозрительно воззрился на взъерошенного, с мольбой в глазах незнакомца, но предложенный рубль вызвал у коммерсанта правильную, деловую реакцию. Он тотчас кликнул сына, и тот стремглав помчался исполнять поручение, а Думанский, заодно обрадовав лавочника покупкой провизии, уже на улице облегченно перекрестился и, вспоминая на ходу девяностый псалом, побрел назад в свое постылое новое пристанище.

Прежде чем Никаноровна соизволила подойти и отомкнуть, стучать ему пришлось довольно долго.

— А ты хто ш такой будешь? — грозно вопросила она, оставив дверь на цепочке.

«Старая конспираторша! Опять за свое!»

— Да я это, Андрей!

— Какой такой Андрей? Андрюша, ты?! Так Андрея нетути, дома его нет. А вы заходите, все равно заходите. — При этом старуха попыталась запереться, но мнимый «Андрей-Василий» успел поставить ногу на порог, в образовавшуюся щель, и тогда озорница Никаноровна, наоборот, резко распахнула тяжелую дверь, норовя попасть гостю по лбу. Тот еле успел увернуться.