Книга Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть 2. Превращение - Александр Фурман

Вообще, в Борином поведении были две крайности: почти маниакальная любовь к порядку и то, что мама называла «дикостями». Боря очень ценил разумный порядок и систему, а их отсутствие ужасно раздражало его. Возможно, эта черта характера была как-то связана с «научными склонностями», однако проявлялась она чаще всего в каких-то мелочах. К примеру, Боре принадлежал единственный в доме письменный стол (младший Фурман обычно делал уроки за обеденным столом в большой комнате, а папа пристраивался со своей писаниной где придется). Лежавшие на нем ровненькие стопки книг и тетрадей всегда были строго выстроены по периметру буквой П, а пустая центральная часть как бы призывала: садись и работай! Ящики стола тоже были заполнены в соответствии с неким разумным принципом: в верхнем находились коробочки с перьями, карандаши, циркули и прочие письменные принадлежности, а в трех боковых – чистая бумага и текущие тетради. (Надо ли говорить, что фурмановские игрушки и бумажки кучками валялись по всем комнатам, и он чувствовал себя очень неуютно, когда ему приходилось делать уроки за Бориным столом, хотя со временем и научился самостоятельно ликвидировать следы своего присутствия во избежание возможных скандалов.)

Почерк у Бори был быстрый, но разборчивый, его одежда и обувь поддерживались им в относительной чистоте, а в правом кармане его брюк всегда имелся достаточно свежий носовой платок.

Однако, несмотря на определенную бытовую аккуратность, Боря постоянно поражал близких своими отталкивающими привычками или повадками, которые мама объединяла словами «чесание и ковыряние»: так, во время чтения он начинал бесконечно мусолить собственные жирные волосы, выдергивая из головы целые пряди и изящно «соля» ими вокруг; вечерами, перед тем как лечь спать, подолгу глубокомысленно ковырялся в своих немытых ногах и т. п. Все эти гадкие движения обладали к тому же какой-то завораживающей, притягивающей силой, и Фурман, который мучительно пытался соединить разные стороны Бориной личности, стал ловить себя на невольном подражании наиболее «диким» из его повадок. «Кончай, хватит тебе чесаться! – все чаще не выдерживал он. – Ты меня и так уже заразил своим ковырянием!..» – «Цыц, козявка!» – было ему ответом.

После Бориного отъезда на Камчатку вся детская комната, включая письменный стол и несколько верхних полок с «не детскими» книгами, перешла в полное распоряжение Фурмана.

2

Со следующего года в школе вводилось специализированное обучение, и будущим девятым классам предстояло разделиться на «медико-биологов» и «математиков». Восьмиклассники были предупреждены, что имеющим тройки по спецпредметам лучше заранее искать себе другое место обучения.

Какое другое?! Кроме литературы и физкультуры у Фурмана по всем предметам стояли прочные трояки, а его дневник был разукрашен чуть ли не ежедневными замечаниями за разговоры на уроках и наглое поведение. Но главное, он и представить себе не мог, что ему придется расстаться со своими ребятами.

Собственно, выбора у него не было. Проведенный в классе опрос показал, что половина девчонок собралась идти в медико-биологический, а почти все мальчишки – в маткласс. Было объявлено, что математику в нем будет вести легендарный Евгений Наумович Мерзон – заслуженный учитель, фронтовик и, между прочим, бывший Борин классный руководитель. Желающие могли записаться к нему на факультативные занятия, что все скопом и сделали.

Конечно, они и раньше не раз видели Мерзона на переменках: он был невысокий, широкоплечий, смугловатый, с черными усиками-щеточкой под орлиным носом и вдохновенно отброшенными с огромного лба темными с проседью волосами. Его задумчивые карие глаза смотрели с ледяной строгостью; идя на переменках по коридору, он никогда не уступал дорогу детям, но перед женщинами расшаркивался с какой-то старинной любезностью и чуть ли не целовал им руки (по крайней мере некоторым – кто покрасивее).

При ближайшем рассмотрении у Мерзона обнаружились новые странности: во-первых, он всех учеников называл на «вы», во-вторых, постоянно был с ног до головы обсыпан мелом, а кроме того, регулярно совершал необычные вращательные движения рукой или шеей, словно хотел освободиться от мешающего ему пиджака (возможно, это было следом давнего военного ранения или контузии, но требовалось к этому привыкнуть). Математика же в его изложении неожиданно оказалась по-своему интересной, тем более что начал он не с дополнительных занятий по школьному курсу, к чему все с тоской готовились, а с простейшей теории множеств.

Фурман все понимал, и это его удивляло и радовало. Он даже немного приналег на алгебру с геометрией, и печально-женственная классная математичка в конце года отметила его старания: «Четверку я тебе все равно не смогу поставить, но если ты собираешься учиться дальше у Евгения Наумовича, я готова включить тебя в список тех, кого я буду ему рекомендовать. Это, конечно, ничего не решает, но… В общем, если надумаешь, скажи мне об этом».

В конце апреля в школе состоялась физико-математическая олимпиада. Тем, кто собирался поступать в маткласс, участие в ней обещали впоследствии засчитать как дополнительный конкурсный «плюсик». Олимпиада была назначена на воскресенье, погода стояла по-весеннему благословенная, и родители с трудом уговорили Фурмана тоже пойти – хотя бы для того, чтобы продемонстрировать учителям твердость его намерений.

В кабинете физики собралось человек пятнадцать восьмиклассников, включая несколько чужих. Было предложено три варианта заданий, по шесть в каждом. Первое оказалось неожиданно простым, с ним справились многие; во втором все безнадежно завязли; третье Фурман в конце концов решил каким-то своим самодельно-корявым способом, а четвертое он на последних минутах, поборов всякий стыд, как самый настоящий безнадежный троечник, списал у покрасневшего Пашки, который в это время лихорадочно пытался решить пятое (обычно Фурман предпочитал двойки за безделье унизительному обману, но сейчас… разве сейчас от этого не зависело все его будущее?..).

Три из пяти (по-честному – два). Увы, с этим результатом он умудрился занять на олимпиаде третье место (победителем стал Смирнов, а второе место поделили между собой Быча и Пашка). Ему даже выдали грамоту. И оставили в родной школе.

Несмотря на все угрозы, их девятый математический класс оказался обновленным лишь примерно на треть. Среди «новеньких» было и несколько девочек.

Всю прошлую весну Пашка энергично преследовал своими «провожаниями» маленькую синеглазую Иру Комарову по кличке Муха, ходившую в школу в изящных белых колготках. Муха ловко сбегала от Пашки через проходные дворы, он звал на помощь Фурмана, и эта игра повторялась почти каждый день после уроков (из трех известных на тот момент классных «романов» этот был самым простодушным). Но теперь, когда их «лучшие старые девки» изменили им с раскованными розовощекими медиками, Пашкино внимание переключилось на вальяжную большегрудую девочку по фамилии Воронецкая, и вскоре на всех неофициальных карикатурах его стали изображать в сопровождении вороны (почему-то больше смахивавшей на курицу).

Фурман, успевавший в коротких вспышках воображения пережить интимную близость с большинством знакомых девушек и молодых женщин, все острее нуждался в спасении души, поэтому холодная природная эротичность «пани Воронецкой» (как ее за глаза называл Смирнов) его мало привлекала – уж лучше было «встречаться» с усталой и грустной математичкой. Некоторое время ему казалось, что в глазах одной новой девочки, полноватой и не слишком красивой, он замечает беспричинное сияние доброты, и его стали одолевать мечты о том, чтобы эта доброта обратилась на него… Но это быстро прошло – девочка оказалась самой обычной.