Книга Ночь Дон Жуана - Ганс-Йозеф Ортайль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нет, они… от него.
— А, я понимаю. Тогда я заберу и букет.
Казанова взял блюдце с ягодами и цветы, кивнул Иоанне и осторожно вышел, чтобы не рассыпать ценные ягоды. Джакомо любил лесные ягоды. Больше всего на свете. Может, кухарка еще не спала. Он попросит взбить их с шестью желтками и белками… Или лучше взять двенадцать. Двенадцать желтков и белков, немного сахара, изысканной марсалы[17]… Да.
Беспокойство не давало Паоло уснуть. Ему не хватало Иоанны, но она не открыла дверь, хотя Паоло и стучал несколько раз. Так как нельзя было пойти к Иоанне, он взял свою валторну и выбежал среди ночи из дворца.
Паоло шагал по пустынным улицам и переулкам. Слышался лишь вой ветра, да еще из немногочисленных трактиров, открытых в это время, доносился тихий перезвон. Словно легкий порыв ветра звенел стаканами.
Паоло поспешил вниз, к Влтаве, приложил к губам валторну и попытался играть. Он так часто исполнял «La a darem…», что ему казалось, будто вместо него играл кто-то другой. Паоло играл осторожно. Ноты должны плясать на водной глади, но вместо этого их уносил очередной порыв ветра.
Дальше, дальше. Нужно подойти к мосту. Можно ли заставить мост подпевать? Паоло стал посредине моста, взял валторну и снова попробовал сыграть. Но и сейчас отрывок вышел пресным. Казалось, ноты защищались от него, застревали между тяжелыми опорами моста или просто срывались вниз. Может, вода была слишком властной? Да, скорее всего, Паоло не мог с ней соперничать.
Парень прислушивался к доносившимся звукам, боясь шелохнуться. Послышалось едва различимое, тихое журчание, словно ветер и вода вступили в тайный союз у моста и вместе что-то напевали. Паоло пошел дальше, на другой берег реки. Он знал, что в закрытом пространстве звуки становились сухими. Они были сдавленными, стесненными, словно их что-то заглушало. Невыносимо. Паоло никогда не согласился бы здесь играть! Однажды он поднимался к тромбонистам на одну из городских башен. С высоты разливалось звучание труб, тромбонов, но это не подошло бы для валторны. Она пела только из укрытия, неожиданно, словно предлагая отгадать, где же она.
Нужно идти дальше, наверх, к монастырю. Всего несколько огромных шагов понадобилось, чтобы позади остались фруктовые сады и поля. Паоло бежал, задыхаясь, словно за ним гнались черти. Сегодня в театре репетировали праздник в замке — сцену, в которой Дон Жуан преследует Церлину. И вдруг все заговорили о том, что эта сцена напомнила им ночь во дворце графа Пахты. Казалось, что опера отражала жизнь или жизнь отражала оперу. Этого уже нельзя было понять. Игра на сцене сбила всех с толку. То и дело синьора Джакомо просили помочь, как будто все актеры разом забыли свои роли. Казанова посоветовал вспомнить его прием во дворце, и актеры попробовали сыграть этот прием на сцене. Получилось так реалистично, что в конце концов даже Гвардазони перестал вмешиваться.
«La ci darem…» — синьор Джакомо заново репетировал и этот отрывок. Луиджи Делал успехи в актерском мастерстве и даже научился непринужденно двигаться на сцене. А вот синьора Бондини, игравшая роль Церлины, не дотягивала до Иоанны. В любом случае, так думали все и то и дело шептались о том, что Иоанна сыграла бы эту роль лучше.
Забравшись на самый верх, Паоло взглянул вниз, на город. Внизу Влтава делала поворот, и город уютно притаился в изгибе русла. Паоло хотелось заколдовать своей игрой дома и людей, да что там — весь уснувший город. Он снова поднес валторну к губам и заиграл. Звуки должны были разлететься вдаль и, как жемчуг, рассыпаться по крышам башен, скатиться к центру города и снова вернуться к нему. Пусть город съежится под этой тонко сплетенной паутиной.
Однако звуки снова сжимались. Мелодия не взмывала в небо и не пускалась в пляс. Паоло был готов сдаться, ведь музыка была истинным и мощным колдовством. По силе ее можно сравнить разве что с любовью. Обеих — и музыку, и любовь — нельзя понять разумом. Но так как многие старались ее описать, эти попытки привлекали все новых приверженцев. Каждый пытался чего-то достичь на этом поприще. Паоло умел изъясняться с помощью валторны, однако до слов ему не было никакого дела. Слова не сочетались с музыкой, если не становились ею. Например, слова «La ci darem…» похожи на бессмысленное бормотание. Они подстраивались к музыке, а затем полностью растворялись в ней.
Паоло попробует еще раз, под Градчанами. Он побежал так быстро, что на спине выступил пот. Ветер продувал его одежду, а внизу, как назло, зашумела Влтава. Как пусто там, наверху, нет ни души!
Паоло присел на лестницу и перевел дух. Затем в последний раз поднес валторну к губам. Наконец-то, наконец-то стало получаться! Звуки медленно поднимались в ночное небо, выстраивались в длинный, бесконечный ряд и пускались в пляс вокруг внушительного здания прямо над головой Паоло, где все еще горели свечи.
Это была женская обитель. В этот час Анна Мария, молодая графиня Пахта, опустилась на колени на полу своей кельи, чтобы помолиться. Но вдруг она оборвала молитву и прислушалась к музыке. Когда мелодия вновь зазвучала с самого начала й стала настойчивее, как будто хотела завладеть всем вокруг, графиня закрыла глаза. Ей хотелось, чтобы это, наконец, свершилось…
Времени оставалось все меньше, и рано утром Казанова уже спешил в театр. Он сразу же поднимался на сцену. Снимал шляпу с белыми перьями, сбрасывал белый плащ и, потирая руки, принимался за работу. Почти все время он находился в театре, чтобы не упустить ничего из того, что происходило на сцене.
Казанова должен был знать обо всех деталях спектакля, поэтому около девяти часов из дворца приносили завтрак прямо в театр. Но Казанова не любил завтракать один. Слуги графа Пахты накрывали стол для всей театральной труппы. Паоло стал почти что управляющим, и вскоре круг его обязанностей значительно расширился, потому что завтрак за общим столом натолкнул Казанову на мысль отныне всегда есть только в театре, чтобы актеры целый день были рядом с ним и не уходили надолго.
Все нужно было изменить. Абсолютно все. У Казановы была уйма новых идей, которые рождались словно из воздуха во время так всем полюбившейся совместной трапезы. Декорации по его просьбе дополняли новыми элементами, переделывали, а то и вовсе убирали. Казанова хотел, чтобы на сцене ожили пражские улочки и площади. Вместо сельских пейзажей появились картины городской жизни. И вопреки замыслу да Понте, который вывел на сцену крестьян, улицы заполнили пражские молочницы и сапожники, трубочисты и кровельщики. В магазинчиках по обе стороны улицы умельцы продавали сделанные своими руками парики и перчатки, а на широких площадях предлагали свои услуги точильщики и гончары.
Казанова не помиловал даже замок дона Джованни. Здесь появились зеркала, светильники и стулья из дворца графа Пахты. Только Казанова решал теперь, как должны выглядеть комнаты, и поэтому от старых украшений не осталось и следа. Тяжелую, мрачную мебель убрали, стены выкрасили в яркие, веселые цвета, а потолки украсили изображениями влюбленных парочек в разнообразных позах, которые все-таки еще можно было назвать приличными.
