Книга Близнецы - Тесса де Лоо

— Пожалуйста, — снова прошептал постовой, — приходите через часик и притворитесь, что ничего не знаете. Им всем очень стыдно.

Анна бросила взгляд на плотно закрытые ворота, за которыми по берлинской грязи ползал Мартин. За эту грязь тысячелетнего рейха Мартин должен был жертвовать своей, а значит, и ее жизнью. Она взяла чемодан и свернула наугад в одну из улиц, а затем в другую. Когда она вернулась к казармам, он ее уже ждал — безукоризненный, блестящий, веселый.

— Как ты поздно, — сказал Мартин изумленно. Он ни словом не обмолвился о наказании. Они научились игнорировать войну в присутствии друг друга, как существа высшего порядка, глухие к барабанной дроби.

После их пребывания в Вене его перевели в Дрезден. Наступила осень. Анна, связавшая и сшившая уже целый чемодан детской одежды, до сих пор не беременела. В отличие от Ханнелоры. Весной та вышла замуж и переселилась в Людвигслюст в Мекленбурге, откуда писала Анне ностальгические письма. Фрау фон Гарлиц, всегда делившая радости и горести своего персонала, предложила доставить будущей матери для подкрепления сил посылку с продуктами и отправила Анну в Людвигслюст. Вновь Анна оказалась в поезде, следовавшем в Берлин. Непроизвольно в памяти всплыл тот день, когда она в полушинели, в охотничьей шляпе и с картонной коробкой, где умещались все ее пожитки, ехала в Кельн. О своей провинциальной наивности она вспоминала с чувством легкого стыда; тогда ей предстоял еще долгий путь от свинарника и навоза до столового серебра на камчатой скатерти. Внезапно поезд резко затормозил и остановился, выдернув ее из мечтаний; затем медленно набрал скорость и, дергаясь всем составом, въехал в Берлин. За окном купе выросла серая стальная стена, без начала и конца, точно предвестница туннеля. Однако стена двигалась… она состояла из дыма, чада и мелкого щебня. Поезд дал задний ход, после чего наконец нерешительно проследовал на станцию. Еще не вполне расставшись с буднично-заурядной атмосферой купе, Анна сошла с поезда.

В этот момент с ней случилось то же, что и с сотнями ее попутчиков: стоило им ступить на перрон, как их рефлексы проявили свою власть — люди бросились в рассыпную, все вокруг заполыхало, перекрытие перрона скрежетало так, словно в любую минуту готово было рухнуть им на голову. Кто-то оттащил ее из-под падающей стальной балки, дым щипал глаза и горло, вслепую она продиралась сквозь толпу прочь от огня… Воздушная тревога, кто-то затолкнул ее в бомбоубежище, где она слилась с дрожащей, потной массой, напряженно слушающей завывание и грохот. Земля содрогалась; здания, поезда, люди — все вот — вот превратится в пыль; нелепый всеобщий конец, лишенный смысла. Ради чемодана с колбасой и салом.

Прошло трое суток, прежде чем она смогла выбраться из восточной части Берлина и достичь района Шпандау на западе города. Трое суток в преисподней; иногда в последний момент кто-то затаскивал ее в бомбоубежище, однако их лиц разглядеть она не успевала. Кто-то давал ей пить, и она плелась дальше, спотыкаясь об электрические кабели; где-то обрушивалась стена; она ежилась от холода, слишком уставшая, чтобы испытывать страх. Потом снова наступала ночь, визг сирен, бомбоубежище, она засыпала от изнеможения, в испуге просыпалась и двигалась дальше на фоне декораций «оперы ужасов»; кто-то поделился с ней едой. Шпандау? Существовал ли еще Шпандау, или же она держала путь в дымящиеся развалины? Почему бомбардировки продолжались день и ночь — неужели Берлин, Германию хотели стереть с лица земли?

В какой-то момент со своим опаленным чемоданом она оказалась на вокзале Шпандау. Он еще стоял: разбухший поезд был готов к отправлению в Мекленбург. Ее подняли и втиснули через окно в вагон, а следом за ней и чемодан. Поезд сразу же тронулся. В оцепенении она села на чемодан — похоже, ей удалось это пережить, хотя сейчас уже было все равно. Она ехала в полубессознательном состоянии — упасть было невозможно, ее поддерживали другие обессилевшие тела. Посреди ночи они добрались до Людвигслюста, Анна была единственной, кто сошел на этой станции. В кромешной тьме она, еле держась на ногах, направилась к дому, видневшемуся смутным силуэтом вдалеке. Дрожащей рукой с трудом нашла звонок. В коридоре зажегся свет, дверь открылась — кто-то появился на пороге, увидел нечто перед собой на ступеньках и в ужасе захлопнул дверь. Вновь она оказалась в темноте, падая от усталости. И тут страх сдавил ее горло, сдавил сильнее, чем во время бомбежек, — страх первозданный, удушающий, страх быть отвергнутой, навсегда выброшенной, подобно куску грязи, подобно существу, недостойному жизни. Она принялась судорожно колотить в дверь.

— Я из Берлина… — стонала она, — пожалуйста, откройте. Мне бы только поспать.

Тишина, дом ее не впускал.

— Здесь стоит человек… приличный человек… который всего-навсего хочет спать!..

Наконец дверь открылась. Шатаясь, она вошла внутрь, упала на пол и отключилась, не успев даже взглянуть на своего столь туго соображающего благодетеля. На следующий день у нее едва достало сил, чтобы выполнить свою миссию. Неузнаваемая под маской из сажи, пыли и царапин, в разорванной одежде, она передала чемодан Ханнелоре, и слыхом не слыхавшей ни о каких бомбежках, Ханнелоре, плывущей на розовом облаке радостного ожидания. В ее безупречном доме, подготовленном для предстоящего события, колбаса, ветчина и сало, извлеченные из чемодана в целости и сохранности, выглядели каким — то уродливым анахронизмом. Анна, посмотрев на все это, безрадостно и нервно расхохоталась.

— Ах, Берлин… — вздохнула Анна. — Несколько лет назад я оказалась там снова, с подругой. Мы ехали по городу в автобусе, как вдруг подруга воскликнула: «Смотри, вокзал Анхальтер!» Передо мной стоял прекрасно отреставрированный вокзал, а секунду спустя он вдруг воспламенился. Он горел у меня на глазах… в точности как тогда… и рухнул… «Что с тобой!» — спросила подруга. Голова кружилась, в ушах звенело. «Он горит!» — крикнула я в панике. Только тогда я впервые об этом вспомнила — никогда до той поры не вспоминала, настолько это было ужасно. Сорок пять лет я подавляла в себе эти воспоминания.

— Как они могли, — сказала Лотта, указывая вилкой с кусочком арденской ветчины в сторону Анны, — как они могли отправить тебя с чемоданом колбасы в горящий город?

— Фрау фон Гарлиц ничего не знала, никто из нас не знал. То были первые крупные бомбардировки Берлина, в конце ноября. Ваши освободители зажгли рождественские елки над городом и накрыли город ковровыми бомбардировками. Систематически, не пропуская ни одного квадратного метра. Но кто-то всегда выживает… я, например.

На циничном «ваши освободители» Лотта перестала жевать. Как бы ни старалась она представить себе пылающий Берлин, перед глазами неуклонно возникал Роттердам или Лондон. Берлин оставался абстракцией, точкой на карте.

— Мартин написал фрау фон Гарлиц письмо: «В таких обстоятельствах я запрещаю вам посылать мою жену куда бы то ни было». — Анна рассмеялась. — Но были другие времена. Чем дольше длилась война, тем насущнее становилась проблема пропитания.

Лотта поддержала эту мысль с набитым ртом, уплетая салат, — в голодную зиму на таком можно было продержаться целую неделю.