Книга La storia - Эльза Моранте

«Минус пять… минус четыре… минус один… сколько будет минус один? Не думать! Минус один…» Казалось, он зашел в тупик: «Сорок дюжин рубашек, — проговорил он вдруг сосредоточенно, — для обслуживания этого мало… На двадцать четыре персоны… двенадцать скатертей… Тысяча и пять, здесь индекс отрицательный… Сколько же дюжин? Вот задача-то, мать вашу…»

Немного послушав, все та же Карулина не выдержала и прыснула в сложенные ладошки.

«Почему он считает?» — тихонько спросил у нее недоумевающий Узеппе.

«Почем я знаю? — ответила она. — Может, это у него от лихорадки… У больных головушка не варит!»

«Это же он приданое считает, право слою, приданое!» — дополнила Карулину всезнающая бабушка Динда.

И тут Карулина не удержалась от второго взрыва смеха, от которого у нее на макушке задрожали обе загнутые косички, — их она по лености не расплела накануне вечером.

Желая как-то помочь делу, она подобрала темные очки больного, которые он, ведя свои подсчеты, уронил на землю, и положила их в его мешок. Потом, увидев, что он даже не снял сандалии, сосредоточенно стащила их с его ног. Оказалось, что его ноги от грязи и от пыли, превратившейся в сплошную корку, черны, как у негра.

Он задремал. Росселла в свой черед успокоилась, опять свернулась калачиком на своей дыре, подвернула голову, намереваясь спать…

Ида в эту ночь увидела коротенький сон, который не могла забыть до последнего своего часа. Ей показалось, что со стороны тюфяка снова доносятся вопли и жалобы, как оно и было в действительности незадолго до этого. Но на тюфяке, покрасневшем от крови, теперь не было никого. Вокруг стояли люди, они старались прикрыть эту кровь, набрасывая сверху груды простыней и одеял, но она проступала через все это; проходил еще миг — и простыни вместе с одеялами набухали кровью, и кровь все сочилась и сочилась из них.

На следующее утро новый гость более или менее пришел в себя. Жар у него прошел, и едва проснувшись (часов около девяти), он встал с тюфяка без посторонней помощи. Он уклонялся от разговоров и все еще защищал глаза темными очками, хотя находился в закрытом помещении, однако же держался он теперь совсем иначе, нежели накануне вечером: двигался естественно, можно даже сказать — робко. И все остальные, которые до сих пор все еще чувствовали себя уязвленными его присутствием, как после грубого скандала, стали понемногу оправляться от первого отвратительного впечатления, произведенного им. Они поглядывали на пришельца уже с большим снисхождением и даже с симпатией.

Не зная, что сказать всем этим людям, он попытался как-то объясниться, чтобы оправдать свое присутствие здесь.

«Мне дали один адресок здесь, в Риме, я мог там найти приют у одних знакомых, только этот адрес оказался неправильным… Я не знал, куда податься…» — объяснил он в своей дикой манере, наполовину конфузливо, наполовину грубо.

«Эта наша хибара, — ответил ему Джузеппе Второй, — она собственность не частная! Это общественный приют, он в распоряжении муниципалитета и тех, кто в нем живет».

«Я расплачусь со всеми, когда война кончится! — заявил пришелец напыщенно и вызывающе, — я щедро расплачусь!»

Охоты поесть у него не было, но он попросил («За деньги, разумеется») дать ему чашку горячего суррогатного кофе.

«Я не хотел здесь оставаться, — приговаривал он, как бы адресуясь к самому себе, с трудом удерживая чашку трясущимися руками. — Не хотел… Да только я больше не могу…»

Кофе он не столько пил, сколько посасывал, дыша со свистом.

Он уже не был таким бескровно-бледным, как в минуты прибытия. Но даже после того, как он побрился бритвой «Жилетт», одолженной ему Джузеппе Вторым, его бледность, почти малярийного свойства, внушала испуг. В полдень он набросился на тарелку макарон — агрессивно, прямо-таки зверски, с жадностью голодного щенка.

После еды его щеки обрели более естественный цвет. Он принял в подарок от Джузеппе Второго рубашку, которая владельцу была изрядно велика, а ему оказалась мала, хотя он здорово отощал. Все же он был, по-видимому, доволен тем, что надел на себя хоть что-то чистое. Карулина выстирала в тазу его брюки, взяв с него деньги только за мыло, но по цене черного рынка, потому что речь шла об особом стиральном мыле еще довоенного производства, а совсем не о том, что давали по карточкам — это последнее было сделано то ли из песка, то ли из дорожной грязи. Потом, пока брюки сушились, он, обернув чресла какой-то тряпкой (ноги у него оказались крепкие и волосатые, откровенно неказистые, как у первобытного человека), попросил одолжить ему таз, чтобы вымыться остатками купленного мыла. И Росселла, которая непременно оказывалась там, где появлялся он, увязалась за ним даже в уборную, куда он отправился мыться.

О самом себе, после того первого, произнесенного как бы в ярости монолога у окна, он сообщил еще какие-то мелочи, но неохотно, как бы из-под палки, только для того, чтобы как-то легализовать свое присутствие. Он направляется, сказал он, в окрестности Неаполя, где у него родственники. И рассчитывает возобновить свое путешествие как можно скорее, очень может быть, что прямо завтра. Больным он не был, все это из-за усталости, он ведь добрался сюда пешком и по дороге натерпелся черт знает чего. Минувшая ночь была первой, когда он выспался под крышей. Все предыдущие ночи он провел под открытым небом, спал под кустами, в ямах — словом, где придется.

«Я не болен!» — повторял он, словно его обвиняли в том, что он принес заразу.

Двое братьев Карулины, которые по делам часто ездили в Неаполь и обратно, сказали ему, что если он подождет два-три дня, то они все вместе смогут воспользоваться грузовиком одного их приятеля, у которого имеются все необходимые разрешения, и который едет как раз в Неаполь. Тот знает, как вести себя в любой ситуации, и соображает он так, что немцам и фашистам до него далеко. Он, пожалуй, сумеет спрятать Карло среди товаров — тому ведь нужно проехать незаметно, он удрал из армии.

Они, правда, добавили, что по последней информации союзники приближаются к Неаполю, и немцы вот-вот уйдут из этого города — там вспыхнуло народное восстание. А овладев Неаполем, союзники откроют себе путь на Рим. Это вопрос нескольких дней, а может быть, даже и часов. Как только Рим будет освобожден, тут же кончится вся эта штука. И раз он уже истратил столько времени на ожидание, разумнее дождаться конца — дорога будет свободна, никто по пути тебя не остановит.

Карло поупрямился, но в конце концов это предложение принял. На самом-то деле, хоть он и храбрился, видно было, что парень совсем измочален, и нервы у него никуда. Он время от времени делал болезненную гримасу и тут же замирал, уставив взгляд в пустоту, весь под впечатлением своих ночных кошмаров.

Почти стыдясь, он попросил Джузеппе Второго — нельзя ли и в его углу оборудовать такую же занавеску, как у этой синьоры (он имел в виду Иду). Он вообще по любой надобности обращался именно к Джузеппе Второму — наверное, видел, что тот хлопочет не переставая, и благодаря этому принял его за старшего в семье. И прося об этих мизерных одолжениях — дать тазик, налить суррогатного кофе за деньги — он хмурил брови, принимая надменный вид; вот только голос у него дрожал и звучал неуверенно, точно он просил одолжить ему миллион.