Книга Русский роман - Меир Шалев

— Это мне никогда не приходило в голову! — восхитился Пинес.

После занятий он собрал учителей для беседы.

«Юношей был я и уже состарился, — сказал он молодым педагогам. — И многие поколения детей прошли через мои руки. Но меня по-прежнему волнует и поражает их разумность. Сегодня утром мальчик в первой группе сказал мне, что геройство Самсона — вовсе не в силе, а в храбрости, а храбрость эта выразилась в том, что он голыми руками доставал мед из ульев диких пчел».

Пинес строго обвел учителей глазами.

«Вашим рукам доверено ценнейшее сокровище — слабые и нежные саженцы, самые прекрасные из всех, которые сажают в этой деревне. Вы должны поливать, и взрыхлять, и удобрять, и направлять, но будьте осторожны с садовыми ножницами».

Вечером, на кухне, Пинес рассказывал дедушке о внуке Маргулиса и о своей беседе с учителями, а я лежал в своей постели во второй комнате, смотрел на них и прислушивался.

— Понимаешь, Яков, — говорил учитель, — этот маленький внук Хаима Маргулиса каждый день видит, что его дед и отец надевают комбинезоны, натягивают маски и перчатки, вдувают дым в улья. А тут Самсон подходит к улью безо всякой защиты и запросто вытаскивает мед голыми руками, как будто пробку из бутылки. И тогда этот маленький мальчик говорит — вот это герой.

— Все это прекрасно, — сказал дедушка, — но все-таки разорвать львиную пасть не может никто, будь он в маске пчеловода или без нее.

Его голос прервался. Его лицо исказилось, как от боли.

— Дело не в этом, Миркин! — воскликнул Пинес. — Дело не в том, прав этот мальчик или нет. Дело в том, что дети с их чистым и наивным умом высказывают свежие, сладкие и душистые мысли, и именно ты, как садовод, должен понять, как трудно ухаживать за таким садом.

— Оставь эти свои сравнения, Яков, — сказал дедушка. — Я не вижу никакой связи между садоводством и воспитанием, между человеком и животным, между личинкой капнодиса и мировоззрением.

После школы мы с дедушкой ходили обедать. Но порой, когда он был занят в саду или на него находило мрачное настроение, я ел у Рахели Левин. В ее густых жестких кудряшках уже начала пробиваться седина. Она хозяйничала по дому в зеленом рабочем халате.

Я смотрел, точно зачарованный, как ее ноги бесшумно скользят по полу.

— Хочешь тоже научиться ходить тихо? — спросила она.

— Да, — сказал я с восторгом, потому что слышал рассказы о дяде Эфраиме и уже тогда завел привычку подкрадываться к чужим домам, чтобы подслушать чужие разговоры.

— Пошли, я тебе покажу.

Она повела меня в свой сад. Рядом с домом у нее было небольшое подсобное хозяйство — несколько кур, крольчиха, грядки овощей и пряностей. Когда Левин пришел в деревню и был принят в качестве служащего, он пытался выращивать овощи возле своего дома. Но что-то было в его руках такое, что наводило порчу на растения, и любой стебелек, которого он касался, тут же увядал. Сам он ел свои серые помидоры и бледные перцы с большим воодушевлением и даже пытался убедить окружного сельскохозяйственного инструктора, что это новые сорта овощей, которые он сам вывел. Но после его женитьбы на Рахели та взяла на себя заботу об этом огороде, и Левин, всегда мечтавший о крестьянской жизни, начал наконец есть плоды земли своей с настоящим удовольствием. Рахель сажала овощи и цветы, привезла из отцовского дома кусты базилика в ящиках и жестянках, и по ночам люди и животные подходили к их забору, стояли там с закрытыми глазами и глубоко вдыхали.

Сейчас Рахель отрезала несколько сухих побегов от своей живой изгороди и разбросала их по дорожке.

«Смотри, Барух, — сказала она и прошла по ним совершенно беззвучно. — А теперь пройди ты».

Сухие ветки взорвались под моими ногами. Рахель засмеялась.

«В твоем возрасте Эфраим уже ходил по этим веткам, как фланелевая тряпка по столу. Когда ставишь ногу, старайся опускать ее мягко и плоско, и дыши только животом, не грудью».

Она набросала еще немного веток, но мне ничего не помогло.

«Ты ходишь, как старая корова, — вздохнула она. — Придется подождать, пока вернется Эфраим».

Левин приходил обедать домой. Он совсем не был похож на фотографию бабушки — всегда бледный и слабый и не умел ходить тихо, потому что волочил ноги.

«Может, эти Левины все такие, — подумал я, — поэтому бабушка и умерла».

Авраам тоже иногда приглашал меня пообедать. Но я не любил у них есть из-за Ривки. Я предпочитал есть у дедушки, хотя дедушка не умел варить ничего, кроме картошки в мундирах. У Авраама, покончив со своей порцией, я выходил из дома и прокрадывался по бетонной дорожке под кухонное окно подслушать, о чем они говорят между собою.

Ури, въедливый и язвительный, уже тогда любил острые ощущения и всегда ухитрялся испортить им аппетит.

— От чего умерла бабушка? — спрашивал он вдруг.

Я буквально слышал, как мрачнеет лицо Авраама.

— От болезни.

— От какой?

— Не морочь голову, Ури!

— А Нира Либерзон говорит, что это была не болезнь.

— Скажи внучкам Либерзона, пусть занимаются неприятностями своей семьи.

Короткое молчание, потом голос Ривки:

— Это все ваш дедушка, перед которым вы все так преклоняетесь, — это он ее убил. А ты что думал?

Я поднялся и заглянул через подоконник. Ривка яростно скребла клеенку, и ее грудь, живот и бедра колыхались под платьем, как будто там ходило целое стадо жировых складок. Мухи садились на пятна варенья, оставшиеся после завтрака. Авраам ел молча. Его сын Иоси подражал отцу. Они оба нагружали вилки, помогая себе куском хлеба.

— В салате мало соуса, мама, — сказал Иоси. Они с отцом любили макать хлеб в соус.

— Ты сначала реши, что ты хочешь — салат или болото, — ответила Ривка.

— Он прав, — заметил Авраам. — Мы любим соус.

— Ну, конечно, и тогда вы переводите на него буханку хлеба. И так уже растолстели, хуже некуда.

— Чего вдруг он ее убил? — спросил Ури, которому спор о салате казался бессмысленным и безнадежным.

— Она таскала на себе блоки льда, а письма этой русской ее добили, — сказала Ривка.

— Я не думаю, что детям в девять лет стоит слушать все эти россказни, — буркнул Авраам, и борозды на его лбу начали ползать.

Я услышал сильные хлопки. Это Иосин сокол резко захлопал крыльями по оконному стеклу, и я торопливо пригнулся и отполз от стены. Этого красного сокола Иоси вынул из гнезда, когда тот был крохотным, вздыбленным комочком белого пуха, яростно шипящим на всех. Первые три месяца Иоси ловил для своего любимца мышей и ящериц, пока соколенок подрастал и его летательные перья утолщались и набирали достаточную силу. За это время он привязался к хозяину, как собака, и всюду ходил за ним по двору, ковыляя и цепляясь за все когтями, так что в конце концов Иоси отнес его на крышу коровника и сбросил в воздух, чтобы он научился летать. Летать сокол действительно научился, но наш двор не покинул. Он то и дело издавал резкие крики, непрерывно звал Иоси, и нельзя было оставить окно открытым, потому что он тут же влетал внутрь и на радостях рвал занавески и сваливал на пол стеклянные вазы. Все его сородичи уже откочевали, и только он один остался в Стране.