Книга Рассказы веера - Людмила Третьякова

Такому положению, – резюмировал Фет, – соответствовали и ежедневная сервировка, и парадные ливреи многочисленной прислуги».

Однако сам хозяин на этих лукулловых пирах выглядел чрезвычайно скромно, никоим образом не старался завладеть вниманием гостей, больше слушал, чем говорил. Со стороны можно было подумать, что он случайный человек в этом громкоголосом собрании.

Внимательный взгляд уловил бы заметную разницу в настроении графа Григория во время застолий и вечером, когда он приглашал к себе артистов и музыкантов. Обычно равнодушное лицо его оживлялось, в больших печальных глазах появлялся блеск, а ленивые, словно нехотя, движения становились порывистыми. Но и тогда он мало интересовался гостями, неотрывно следил за артистами, беззвучно повторяя слова знакомых стихов или арий. Что-то детское, счастливо-наивное проступало в его чертах и заставляло гостей обмениваться друг с другом на сей счет мнениями. Однако, поймав на себе чей-то слишком пристальный взгляд, граф как будто отрешался от грез, навеянных музыкой, и придавал лицу прежнее выражение.

Дом старшего из братьев Кушелевых-Безбородко – Григория Александровича – на Гагаринской набережной был доведен до полного разорения, хотя считался памятником XVIII века. Десятилетиями здесь были коммуналки. Темный с изрисованными стенами подъезд, грязная лестница, обитые дерматином двери – надо обладать богатой фантазией, чтобы представить себе роскошь, царившую здесь во славу прекрасной Любови Ивановны. Вероятно, не раз любовалась она с чугунного балкончика яркими бликами заката, играющими в предвечерний час на невской волне. Граф Григорий Александрович родился в этом доме, в нем же и скончался, не дожив до своего сорокалетия. Теперь в родовом особняке Кушелевых-Безбородко, проданном с аукциона за огромную сумму, по слухам, собираются сделать элитную гостиницу.

В частной переписке, обсуждая кушелевские собрания, завсегдатаи особняка на Гагаринской, случалось, не стеснялись в выражениях. Тургенев, например, писал знакомому: «Кушелев мне кажется дурачком – я его все вижу играющим у себя на вечере – на цитре – дуэт с каким-то итальянским голодным холуем». – «У меня уморительный казус вышел с дураком Кушелевым», – вторит другой, а третий добавляет: «Графа я никогда не считал выше глупого мальчишки».

Непонятно только, для чего же пользоваться гостеприимством «глупого мальчишки»? И ведь мало кто из представителей литературного и артистического мира не проводил тогда время у хлебосольного хозяина. Тот, видимо, даже не подозревал, какой злой иронии по отношению к нему были исполнены иной раз благородные гости, которые и сами про себя, смеха ради, говорили: «Набежали, как голодные собаки».

Титулованная родня Григория Александровича, следуя неписаным законам своего круга, знала его странность – не делать различия между гостями – и нечасто приезжала на Гагаринскую набережную. Сестры графа, весьма деликатно впрочем, убеждали его не компрометировать себя сомнительными знакомствами. Обещания давались и тут же забывались.

...Теперь Полюстрово уже ничем не напоминало некогда знаменитое жилище екатерининского вельможи.

«Сюда по старой памяти являлись родственники и рядом с ними всякий сброд чужестранных и русских пришельцев, игроков, мелких журналистов, их жен, приятелей и т.д. Все это размещалось по разным отделениям обширного когда-то барского дома, жило, ело, пило, играло в карты, предпринимало прогулки в экипажах графа, немало не стесняясь хозяина».

На мягких диванах, предназначенных некогда для гаремных красоток приснопамятного канцлера, можно было обнаружить мертвецки пьяного модного фельетониста, лежавшего с листом на груди, где красовалось выведенное красной помадой пожелание: «Покойся, милый прах, до радостного утра».

Тут же рядом, в крохотной гардеробной, едва притворенной, шло нежное свидание господина, вырвавшегося от осточертевшей жены в объятия какой-нибудь Берты из Гостиного двора.

Играли в карты, фанты, «бутылочку». Невозмутимые официанты разносили прохладительные напитки и фрукты. Дамский дуэт выводил: «Я не вернусь, душа дрожит от боли». И возмущенно замолкал от несущегося откуда-то сверху, с антресолей, рыка: «Нет, баста! Надо отделаться от Катьки – надоела!» Раздавался звон чего-то разбитого: вазы ли, статуэтки ли, гравюры ли под стеклом, слетевшей с гвоздя?

«Хозяин, – описывает очевидец жизни в полюстровском имении Кушелева-Безбородко, – по бесконечной слабости характера и отчасти болезненности, ни во что не вмешивался, предоставляя каждому полную свободу делать что угодно. При виде какой-нибудь слишком уже неблаговидной выходки или скандала – что случалось нередко – он спешно уходил в дальние комнаты, нервно передергивался и не то раздраженно, не то посмеиваясь, повторял: "Это, однако ж, черт знает что такое!" – после чего возвращался к гостям как ни в чем не бывало».

Понятно, почему при малейшем эксцессе, способном вызвать волнение, хозяин Полюстрова стремился скрыться с глаз людских. Он был болен хореей – заболеванием более известным как «пляска святого Витта». Уж ему ли не знать, на какие мучения – многодневные, превращавшие его в полутруп, который дьявольская сила трясет, крутит и дергает в разные стороны, – он обречен, если вовремя не устранится от раздражающей сцены. А потому чуть что Григорий Александрович прятался в дальних комнатах, доставал из заветного шкафчика лекарство и, проглотив его, с тяжело бьющимся сердцем прислушивался к себе: начнется или нет?

Все доктора, которых только можно сыскать в России и Европе, изрядно набили карманы графским золотом, не обольщая, впрочем, больного обещанием выздоровления. Григорий Александрович несколько раз ездил в Эльзас, где в маленьком городишке стоял памятник святому Витту, к которому стекались несчастные, моля о выздоровлении.

Временами у Григория Александровича наступало улучшение, которое он, быть может, ошибочно связывал с музыкой. Отсюда его старание овладеть музыкальными инструментами. Особенно он пристрастился к цитре – старинному инструменту, звуки которого напоминают одновременно арфу и гусли. Видимо, граф был человеком музыкально одаренным, да и настойчивым – цитра почти вышла из употребления именно из-за сложности игры на ней.

Но очень уж слабая защита эти похожие на набегающие волны звуки против болезни, не поддающейся никакому лечению и, что особенно мучило графа, безобразной, превращавшей его в жалкое существо, названия которому не было в человеческом языке. А лицо – то жуткие, то смешные гримасы появлялись на нем, талантливый актер или клоун мог позавидовать такой игре мышц, какой едва ли можно достигнуть самыми упорными тренировками. Тело же исполняло страшный, причудливый танец: оно то подергивалось в разные стороны, то будто скручивалось в клубок, катавшийся по полу, то пружиной разжималось, подпрыгивало вверх, кружилось, натыкаясь на мебель, и от удара отлетало в сторону.

Самое ужасное, что сознание больного оставалось совершенно незамутненным. Граф понимал весь ужас того, что с ним происходит, но мозг был не в состоянии прекратить эту чудовищную пытку. И лишь когда мышцы уставали настолько, что уже отказывались подчиняться адскому повелению болезни, приступ затихал. Несколько раз граф видел в такие мгновения свое отражение в зеркале: белесые, словно незрячие глаза, темные от пота волосы, вялый, с отвисшей нижней губой рот. И содрогался от отвращения к себе.