Книга Шесть мессий - Марк Фрост

Дойл прихватил из бара бутылку бренди и, постучавшись в купе Джека, застал его там одного за чтением при свете шипевшего газового светильника. При появлении друга Спаркс сразу прикрыл обложку книги — совершенно невинного научного труда о принципах проводимости электричества. Смысла скрывать его не было никакого, но секретность настолько стала второй его натурой, что книга отправилась под сиденье, на крышку таинственного саквояжа Эдисона.

Дойл церемонно уселся напротив; Джек отказался и от бренди, и от предложенной сигары, потянулся и ослабил подачу газа в светильник, погрузив свой угол купе в мерцающий полусвет, откуда наблюдал за Дойлом острым взглядом из-под полуопущенных век. Дойл на это ничего не сказал. Словно не замечая пристального внимания Джека, он курил гаванскую сигару и смаковал бренди, делая вид, будто чрезвычайно поглощен этими занятиями.

«Я дожму тебя терпением. Чего-чего, а этого, после пяти лет чтения лекций по медицине, у меня хоть отбавляй, пересижу кого хочешь».

Джек почувствовал себя неуютно под мягким, незаинтересованным взглядом Артура, слегка поерзал, палец его покалеченной руки суетливо постукивал по колену. Минуты шли. Дойл выпускал дым, рассеянно улыбаясь, задумчиво всматривался в темноту за окном.

— Хмм, — произнес он, перед тем как задернуть шторку, после чего бросил взгляд на Джека и снова улыбнулся. Тот опять поерзал на сиденье и скрестил руки на груди.

«Теперь я заставил его забеспокоиться: он у меня на крючке».

Дойл приподнял ногу и принялся рассматривать шнурки на своем ботинке. Джек тяжело выдохнул.

«Пора нанести coup de grâce».[21]

Дойл начал напевать. Бесцельно, не в лад. То отсюда, то оттуда, то вообще ниоткуда. Гвозди, загнанные под ногти, едва ли могли бы оказать большее воздействие. Прошло три минуты, прежде чем…

— А это обязательно?

— Что обязательно?

— Ты намеренно хочешь вывести меня из себя?

— С чего ты взял? У меня вовсе нет такого намерения, Джек.

— Бог ты мой, подумать только! Заявился сюда. Бренди и сигара. Поднял страшный шум. Это тебе не читальный зал в клубе «Гарик».

А разве я тебе помешал? Коли так, прошу прощения, старина.

Очередная терпеливая улыбка. Ни малейшего намека на намерение уйти. Джек отводит взгляд. Проходит еще минута. Еще. Артур начинает покачивать головой из стороны в сторону, будто беззвучно напевая, и при этом дирижирует воображаемой музыкой волнообразными движениями сигары.

— Что? — снова произносит Джек, доведенный до крайности.

— Что?

— Чего ты хочешь?

— Ничего, я всем доволен старина, спасибо…

— Такое наглое, грубое неуважение к личности. Совсем не похоже на тебя.

Потом, словно припомнив вопрос, который он собирался обсудить, Дойл впился в Спаркса взглядом доброжелательного доктора и, выдержав драматическую паузу, спросил:

— Ну и как ты жил, Джек?

— Что за идиотский вопрос?

— По правде говоря, не могу сказать, что ты меня совсем не беспокоишь…

— Теперь ты меня точно разозлил…

— Джек, может быть, мне лучше выразиться таким образом: временами ты ведешь себя так, что как врач я не могу не обратить на это внимания.

— Что?

— Некоторые симптоматические тенденции…

— Нечего ходить вокруг да около, выкладывай, в чем дело. Что ты имеешь в виду?

Дойл снова посмотрел на него и задумчиво покивал.

— Видишь ли, мне пришло в голову, что, возможно, годы, прошедшие со времени нашей разлуки, сказались на твоем психическом здоровье.

Даже в сумраке купе Дойл увидел, как кровь прилила к лицу собеседника, словно ртуть, поползшая вверх по столбику термометра; по-видимому, Джеку потребовалась вся его воля, чтобы не сорваться. В какой-то напряженный момент Артур испугался, что стратегия его подвела и что ему, возможно, придется применить физическую силу для защиты. Да, он умел боксировать, но Джек умел убивать. Однако нападения не последовало: все ограничилось сердито поднятым, покрытым шрамами, искривленным указательным пальцем и задыхающимся от ярости голосом.

— Ты… не знаешь… ничего… ни о чем.

Уголки рта Джека побелели. Он хрипел, как возбужденный бык.

— Я, конечно, не знаю фактов, — признал Дойл, сохраняя свое раздражающее докторское спокойствие. — Единственное, чем я располагаю, — это мои наблюдения. Но разве ты предоставил мне сведения, которые позволили бы прийти к более обоснованным выводам?

— А, ты хочешь услышать, что бывали времена, когда я взывал к разуму Творца, умоляя позволить мне умереть? Что я, черт возьми, падал на колени и, как какой-то простодушный викарий, молился Богу, в которого даже не верю? Ты это хотел узнать, Дойл? Так знай, потому что это правда. И мне приятно сообщить, что Бога, во всяком случае такого, каким Его пытаются навязать нашему сознанию, не существует, ибо Он никогда бы не оставил одно из Своих творений в таком состоянии.

— Значит, вместо этого Он оставил тебя жить, чтобы страдать?

— Предположение столь же распространенное, сколь и примитивное. Как будто ты не слышал моих слов! Если посмотреть на нашу судьбу, то очевидно, что никто ее не определяет, никакое существо над ней не главенствует, даже не интересуется ею. Ты можешь попробовать понять меня?

Дойл выжидающе смотрел на него.

«Пусть выговорится».

— Никакой разум, большой или малый, вообще не обращает внимания на наше существование, потому что мы одни, Дойл. Каждый из нас брошен блуждать в холодном и пустынном пространстве. Все это не более чем ошибка, жестокая, произвольная и бессмысленная, как железнодорожная авария…

— Человеческая жизнь?

— Я имею в виду творение.

Джек подался вперед; его пронзительные глаза светились в сумраке купе, как бриллианты, голос опустился до хриплого шепота.

— Каждый камень, каждая былинка, даже бабочка. А самое главное, несомненно, — человек: никакого замысла, никакой основополагающей цели; это безрассудство, насмешка над здравым смыслом, и не более того. Если в нашей природе и присутствует поэзия, то и она не более осмысленна, чем речь обезьяны. Это очевидно, но мир человека — общество — стремится утаить этот секрет от самого себя. Ты, со всем своим образованием и научной подготовкой, способен это понять?

— Понять что?

— Все животные появляются на свет с инстинктом выживания и совершенствуют рефлексы, способные это гарантировать. Один только человек обманывает себя, веря, будто существует некое иное, возвышенное и утонченное объяснение примитивному факту его биологического существования. Только мы наполняем наши мысли ложью и фантазиями о любви, семье и о том, что с небес за нами наблюдает доброжелательный Бог. Но это всего лишь инстинкт самосохранения, внедренный в нас с самого первого вздоха, ведь для выживания общества жизненно необходимо помешать его членам узнать, насколько в действительности убого и бессмысленно их существование. В противном случае мы бы побросали свои орудия, оставили разрушающую душу работу — и где бы тогда оказалось ваше драгоценное общество?