Книга Наследники Демиурга - Андрей Ерпылев

– Георгий Владимирович! – тряс бывший жандарм индифферентного ко всему на свете писателя, превратившегося в огромную тряпичную куклу и, казалось, таявшего на глазах. – Что случилось, то случилось! Умерших не вернуть. Я тоже в свое время потерял жену и горевал почище вашего, но, как видите, живу.

– Ваша жена тоже умерла в лагере? – поднял голову бледный и спокойный Сотников.

– Нет… – смешался Дмитрий Иринархович. – Она умерла давно. Еще до войны… В девятьсот двенадцатом.

– У нее тоже разорвалось сердце из-за предательства мужа? – продолжал допрос Георгий.

– Нет, у нее были слабые легкие… – опустил голову бывший полковник. – Я все никак не собрался вывезти мою Лизаньку в Европу на воды…

Два мужчины, два вдовца молчали до самых ранних мартовских сумерек…

После отъезда Кавелина Сотников еще долго сидел над похоронным уведомлением, и только когда где-то далеко, глухо и торжественно часы пробили полночь, словно очнулся от дремы.

Он поднялся из-за стола, аккуратно убрал казенную бумажку и, принеся из библиотеки стремянку (книг у Сотниковых было много, и они доверху заполняли полки высоченных дореволюционных еще шкафов), забрался на антресоли. Кашляя и чихая в клубах многолетней пыли – прислуга Галина особенным рвением к чистоте не отличалась, а мягкая и добрая Варя не решалась указать ей, – он долго рылся в кипах старых газет и тряпье, сложенном туда за ненадобностью, пока не добрался до небольшой, но тяжелой коробки из красного дерева, с которой и спустился вниз.

Коробка содержала подарок одного из военных – восторженного почитателя Сотниковского таланта – новенький никелированный браунинг с серебряной дарственной пластинкой, вделанной в «щечку» рукояти из слоновой кости.

«Выдающемуся пролетарскому писателю тов. Г. В. Сотникову от командарма…»

Георгий вспомнил, как тряс руку «соратника по Гражданской» плотный, бритый наголо крепыш, со звездами на петлицах и старым сабельным шрамом, наискось перечеркнувшим щеку, и улыбка, впервые за несколько дней, искривила его губы. Знал бы доблестный командарм, на какой стороне воевал в Гражданскую «пролетарский писатель». И как знать – не его ли, Сотникова, рука держала ту шашку, что едва не снесла лобастую упрямую башку? Много таких вот простых русских лиц мелькало перед ним в круговерти скоротечного сабельного боя, много чужой крови приходилось счищать с клинка и одежды, смывать с рук и лица…

Но подарок бывшего врага оказался как никогда кстати.

Георгий вынул пистолет из красного бархатного углубления и прикинул по руке. Дамская игрушка, баловство. Особенно после нагана, но, как говорится, за неимением гербовой, пишем на простой… Для задуманного вполне сгодится и это изделие бельгийских мастеров. Коробка с фирменными патронами находилась тут же – двадцать пять сверкающих кружочков, напоминающих золотые монетки под картонной крышкой. Двадцать пять, а нужен всего один.

Сотников подцепил ногтями за донышко маленький патрончик, длиной с фалангу мизинца, и вставил в выщелкнутый из рукояти пистолета магазин. Потом подумал и добавил еще три – ровно столько, сколько вмещалось. Зачем он это сделал, писатель вряд ли мог бы сказать, но за годы войны привык к тому, чтобы оружие было снаряжено полностью.

Рукоять пистолета удобно легла в руку, и Георгий задумчиво обошел стол, держа браунинг в опущенной руке. Писать предсмертную записку, становясь в ряд с другими своими «коллегами», успевшими свести счеты с жизнью раньше, не хотелось совершенно, но жанр требовал какого-то жеста. И внезапно писатель понял, что нужно сделать…

Хозяин смотрел со стены кабинета, по своему обыкновению, с хитрецой. Казалось, что еще миг, и пышные усы дрогнут, и из-под них раздастся лукавое: «А я знаю…»

«Что ты знаешь? – с ненавистью глянул в лицо со старательно убранными ретушером оспинами Сотников. – Что ты можешь знать – фантом, марионетка, нежить? Ты же плод моего больного воображения!»

Он больше не мог сдерживаться. Вскинув руку, Георгий четко, как в тире, три раза нажал на спусковой крючок и с радостью увидел, что рука, давно не державшая оружия, его не подвела: на обнажившемся под разлетевшимся вдребезги стеклом картоне зияли три пулевые пробоины – две скрыли тигриные глаза, а третья красовалась точно посреди низкого лба.

– Сгинь, призрак!

Но даже изувеченный, фантом никуда не делся и продолжал пялиться на своего создателя. Только теперь это был мертвый взгляд черепа, равнодушно взирающего на мир пустыми глазницами.

«Он сильнее меня… – подумал мужчина обреченно. – Он победил…»

Будто отдавая честь неизвестно кому, он поднял руку с пистолетом к виску и закрыл глаза. Оставалось лишь нажать на спуск, чтобы та черная сила, что вызвала из небытия чудовищ и призраков, сама вырвалась на свободу.

И лишь в последний миг Георгий передумал. Он вспомнил ротмистра Гаврюнова, разворотившего себе полчерепа из нагана, вспомнил десятки убитых пулей в голову людей, виденных им на поле боя, и рука опустилась сама собой. Не хотелось уходить из жизни в крови и разбрызганных по комнате мозгах…

Рука опустилась так, чтобы кургузый ствол с последним патроном уперся в грудь.

Надо было помолиться, но кто же молится, готовясь совершить смертный грех?

В запертые двери стучали: наверняка прислуга Галина, разбуженная посреди ночи выстрелами. А может, уже и не только она… Нередко в последние недели Георгий чувствовал чье-то настойчивое внимание к собственной персоне.

«Пропадите вы все пропадом…»

Сотников попытался вызвать из глубин памяти лицо жены, но и перед мысленным взором упрямо торчал слепой портрет Хозяина. Отчаявшись, писатель нажал на спуск.

Удар в грудь колоколом отозвался в голове, тьма со всех сторон ринулась на опрокидывающегося навзничь человека, стремительно заволакивая слетевшую с петель дверь и возникших на пороге людей. А потом и сознание померкло, захлебнувшись в неумолимой черной волне…

* * *

«Сознание вернулось ко мне внезапно, совершенно не так, как в первом моем опыте общения с Костлявой. Тогда я, помнится, плавал несколько дней в таком океане полуреальности-полукошмара, что проникни в мои видения модный сейчас Босх – новый его шедевр абсурда затмил бы все предыдущие. Возможно, тогда во всем был виноват осколок, лишь милостиво чиркнувший по моей забубенной голове, хотя мог бы снести ее под корень. Теперь же ранение никакого касательства к тому органчику, что прячется у меня под черепной коробкой, не имело.

Но тогда я ни о каком ранении еще не знал и, признаться, посчитал, будто завершил земные дела и угодил прямиком на небеса, – чересчур уж чисто, светло и бело было вокруг, а врач, поздравивший меня с возвращением в мир живых, как две капли воды походил на Господа. Разумеется, в представлении художников, расписывающих храмы Божьи. Только вместо золотого нимба на голове его была белоснежная шапочка, а породистый нос венчали пенсне в металлической оправе. Помнится, именно сей оптический прибор и заставил меня усомниться в ирреальности происходящего.