Книга Будь моей - Лора Касишке

— Я был в колледже. Я скучал по тебе, дедушка.

— В колледже? — Отец откинулся назад, словно хотел разглядеть Чада получше. — Ну, и как там у тебя? — По его лицу зигзагами покатилась мутная слезинка. Он всхлипнул. — Я тоже скучал по тебе, Робби. Я так скучал!

Я достала из прикроватной тумбочки салфетку — вытереть слезу, а заодно и ниточку слюны, вытекшую изо рта.

— Это не Робби, пап, — повторила я. — Это…

— Мам, — оборвал Чад, смерив меня ледяным взглядом.

Я сунула салфетку в свою косметичку вместо мусорной корзины.

Зачем?

Я что, собиралась ее хранить?

Позже, в регистратуре, дожидаясь лечащего врача, я вдруг сообразила, что все еще держу ее в руках — слезу своего отца, пролитую по моему брату. Подтаявший бриллиант, пойманный в клочок салфетки и похороненный в дебрях косметички.

Мы хотели побеседовать с врачом, но ее не оказалось на месте. Пришлось разговаривать со старшей медсестрой, которая страшно спешила и не скрывала раздражения, оттого что ее оторвали от пациента и вызвали в регистратуру. Я стояла перед ней — красивой женщиной лет тридцати, не старше, с гладкими светлыми волосами, туго стянутыми в хвост, и безупречными формами, наводившими на мысль о статуэтке античной богини, я понимала, что, задавая заранее заготовленный вопрос, бросаю вызов судьбе. Наверное, мне следовало в ножки ей поклониться, а не жаловаться на папино лечение. Я открыла рот, но не смогла преодолеть замешательства, и тут Чад вдруг произнес:

— Почему моего дедушку привязывают? В чем дело?

Медсестра дернулась в сторону комнаты отца, потом не без труда развернулась к Чаду. Она с таким видимым напряжением вращала головой, словно боялась, что та расколется, являя миру кристально чистую пустоту, царящую внутри.

— Ваш дедушка повадился бродить, — объяснила она.

— Бродить, — повторил Чад. — Бродить. — На сей раз в его голосе звучал не сарказм, а что-то другое, такое ледяное, что даже я невольно отшатнулась. Он пристально смотрел сестре в глаза.

Откуда это в нем? — думала я. Кто он, этот незнакомый взрослый мужчина, умеющий говорить с ледяными интонациями? Ведь это я его родила? Я почувствовала благоговейный ужас, гордость и страх.

— Значит, он бродит. И тем самым создает проблемы. Но для кого — для вас или для себя?

— Как вы не понимаете, — возмутилась сестра. — Это чрезвычайно опасно. У нас тут повсюду тележки с лекарствами. Несколько пациентов лежат под аппаратом искусственного дыхания. Однажды ваш папа забрел на кухню. Он ведь мог обжечься!

— О нет! — воскликнула я, и они оба уставились на меня.

Мне захотелось извиниться и уйти. Мой отец, объяснила бы я, не вмешайся Чад, работал почтальоном. Он не привык сидеть в помещении. Десятки лет он зарабатывал на жизнь, передвигаясь с места на место. Но если он действительно может причинить ущерб себе или другим, тогда она наверное права…

— Ну хорошо, теперь я понимаю, почему он привязан к стулу. Хотя мне кажется, было бы разумнее лучше приглядывать за пациентами, а не связывать их. Но зачем вы запястья к подлокотникам привязали? Он ведь даже руками не может шевелить!

Она как будто ждала этого вопроса. Что же припасла нам судьба? Ткет полотно нашей жизни? Или перерезает нить, обозначая ее конец?

— Он расстегивает штаны.

Мне показалось или она сделала шаг к Чаду? Во всяком случае, говорила она воинственно:

— Он целыми днями мастурбирует!

Я прижала руку ко рту.

— Ну и что? — Чад сам шагнул к ней.

Он не испугался — вот что меня удивило. Он ее не боялся. Нисколечко. Я коснулась его руки, пытаясь его образумить. Если она выдаст еще что-нибудь в этом духе, я не вынесу. Лечащий врач, с которой я разговаривала по телефону, была права. Отец полностью в их власти. Эти чужие люди стали сейчас его семьей. Мы ничего не можем поделать. Они сами знают, что для него лучше. Его судьба в их руках. Я сжала локоть Чада и впервые обнаружила, что его тело состоит из сплошных мышц. Он был как камень. Поднимал гантели? Занимался тяжелой атлетикой?

Конечно, он ее не боялся. Ведь он был в миллион раз сильнее.

— Это его комната. И если он хочет там мастурбировать, кого это касается?

— Вы не понимаете, — произнесла сестра и облизнула губы. — Это касается тех людей, которые здесь работают. Приносят ему еду, например. И у нас бывают посетители, которые навещают родственников. Они иногда приходят с детьми. Мы не можем держать его дверь на запоре из соображений безопасности, значит, если ваш дедушка день напролет мастурбирует, сидя на стуле, это касается всех нас!

— Может быть, если бы ему дали возможность гулять, а ваш персонал лучше за ним приглядывал, ему было бы не так тоскливо сидеть взаперти и он бы сам перестал мастурбировать? Если вас привязать к стулу, вы тоже будете дрочить целый день.

— Мне пора. — Сестра покраснела. Она развернулась и бросила, не глядя на нас: — Ваш лечащий врач на конференции. Он будет на месте в понедельник, и вы сможете с ним поговорить.

Но ведь папин лечащий врач звонила мне всего несколько дней назад. И это была женщина.

— Я ведь недавно с ней разговаривала. Она сказала, что папе лучше, что он делает корзинки к Пасхе, что…

— Такие заболевания прогрессируют очень быстро, мэм. Мне действительно пора.

И исчезла.

По дороге домой мы большей частью молчали. Чад сказал, что в понедельник сам позвонит лечащему врачу. И если полученный ответ его не удовлетворит, свяжется с директором «Саммербрука».

Я попыталась вмешаться, предложив самой позвонить, но он не поддался:

— Нет, мам. Ты не сумеешь. Ты не способна им противостоять. Никогда не могла.

Я не стала уточнять, что он имеет в виду. Просто сказала:

— Может, твой отец…

— Папа? — он чуть не расхохотался. — Ты, наверное, шутишь. Я сам разберусь.

Он поспал с часик — веки сомкнуты, рот приоткрыт, дышит ровно.

Я поискала какую-нибудь музыку по радио, не нашла ничего стоящего, выключила его и стала слушать тишину, шорох шин на дороге, шум машин, проезжающих мимо. Иногда я обменивалась взглядами с водителями этих машин или с женщинами, сидящими рядом с ними, или с ребенком в детском кресле, но они промелькивали слишком быстро, чтобы хоть руку поднять в приветствии.

Чад проснулся, когда мы почти приехали. Он опять выглядел ребенком — глаза припухли, лицо смягчилось, расслабилось. Долго смотрел в окно, потом вдруг резко выпрямился, как если бы увидел на другой стороне шоссе что-то необычное.

— Что там? — спросила я.

— Мне показалось, там красный «тандерберд» Гарретта.

— Ты ошибся. У него «мустанг». — Я произнесла это спокойно.