Книга Праздник подсолнухов - Иори Фудзивара

— Возможно. Но думаю, это потянет за собой кучу проблем.

Тут во двор вышел Харада и тоже сощурился на солнце с непривычки. В остальном он имел все тот же невозмутимый и элегантный вид. Он окинул взглядом двор и, заметив старую деревянную постройку, одобрительно кивнул.

Спросив разрешения у Хироси, он отворил тугую дверь, вошел внутрь и вскоре возник на пороге, снова щурясь от яркого света. В руках он держал три старые лопаты с крепкими дубовыми черенками, от которых веяло другой эпохой.

Его лицо расплылось в довольной улыбке.

— Посмотрите на этот двор и на эти лопаты — неужели уже одно это не кажется вам необычным? Осталось только спуститься под землю.

Я обернулся к Хироси:

— Кстати, ты говорил о бомбоубежище. Никак не возьму в толк, откуда Эйко вообще могла знать, что это такое. Ваш отец вам ничего такого не рассказывал?

Он покачал головой.

В разговор вмешался Харада:

— Возможно, речь идет не совсем о бомбоубежище.

— А о чем тогда?

— Например, о подземелье, — предположил я, — бомбоубежище могло быть построено только во Вторую мировую. Киото лишь по счастливой случайности был исключен из числа объектов воздушной бомбардировки, но горожане узнали об этом уже после войны. Если бы у вас в доме было бомбоубежище, твой отец хоть раз упомянул бы об этом.

Хироси склонил голову набок:

— Но я точно слышал слово «бомбоубежище». Зачем же было так его называть?

— Думаю, для маскировки — слишком уж подозрительно выглядит подземелье во дворе. И стеклом его прикрыли явно для того, чтобы никто не раскопал ненароком. Наверное, старику, который был ровесником эпохи Мэйдзи,[58]слово «бомбоубежище» показалось наиболее подходящим, вот и все.

— Получается, что Хисахико Хатама задолго до Второй мировой войны зачем-то вырыл под землей некое пространство?

— Если только подземелье действительно существует.

Харада кивнул:

— В этом мы сможем убедиться только эмпирическим путем. Придется копать — другого пути нет.

Я окинул взглядом сад:

— Боюсь, это надолго.

До самого забора простирались высокие сорняки. Их корни, причудливо переплетенные под землей, наверняка усложнят задачу. Клумба, некогда возвышавшаяся здесь, теперь была незаметна под ними. Ногой я нащупал пологую поверхность. В ответ на мой вопросительный взгляд Хироси кивнул:

— Цветник был здесь.

— Нам повезло, что лето еще не в разгаре. — С этими словами Харада скинул пиджак и, оставшись в одной рубашке, взялся за лопату.

Словно громадной ложкой, он легко вычерпывал землю вместе с сорняками и откидывал назад. Его мышцы играли под рубашкой, кожа блестела от пота. Даже за этим занятием он выглядел удивительно элегантным. Казалось, мы наблюдаем некий перформанс. Хироси, пожав плечами, тоже взялся за лопату. Я взглянул на свою левую кисть. Рана только-только начала затягиваться. Вряд ли под этим предлогом мне удастся просто наблюдать за процессом со стороны. Решив скинуть пиджак, я ощутил непривычную тяжесть в кармане. Надо же, я и забыл, что браунинг все еще находится у меня. Сбросив пиджак прямо на сорняки, я воткнул лопату в землю. Рубашка моментально промокла от пота, и ее тут же облепили вырванные из земли стебельки.

Борьба с корнями заняла много времени, но дальше земля стала мягкой, и работа пошла легче. Мы выкопали несколько небольших осколков стекла.

— Странно, — пробормотал Хироси, — в детстве мне казалось, что стеклом заложен практически весь двор.

— Детские воспоминания зачастую сильно отличаются от взрослых впечатлений.

— Возможно, — согласился он. — Кстати, у вас появились какие-нибудь соображения насчет «предъявления счета таланту»? Что это может означать?

Остановившись для небольшой передышки, я предположил:

— Возможно, лишь то, что талант может обернуться трагедией.

— Что?

Не останавливаясь, Харада кивнул:

— У меня возникло такое же впечатление.

— О чем это вы?

— Например, о Юдзо Саэки. — Харада послал мне едва заметную улыбку.

— Юдзо Саэки? — переспросил Хироси. — Это тот, который рисовал картины в стиле Утрилло?[59]

— Не в стиле Утрилло, а нечто гораздо большее. Саэки умер в Париже в тысяча девятьсот двадцать восьмом году, как раз в возрасте тридцати лет. Он встречался с доктором Гаше, близким другом Ван Гога, видел его коллекцию Ван Гога.

— Все равно непонятно. Не могли бы вы объяснять попроще? Я-то не такой умный, как вы, да и в живописи ничего не понимаю.

— Тут вот какая история, — подхватил Харада, ни на минуту не выпуская из рук лопаты. — Когда западная живопись стала проникать в Японию, наши художники зачастили во Францию. Первой ласточкой стал Сэйки Курода[60]в середине восьмидесятых годов девятнадцатого века. Во время таких поездок они словно заново открывали для себя живопись. Безусловно, в те времена путешествие за границу имело и определенное статусное значение. Прошу простить меня, но рискну предположить, что и вашим дедом, Хироси, мог двигать именно такой мотив. Между тем для художника понимание того, насколько колоссальна разница между его и чужими произведениями, могло стать настоящим потрясением, своего рода познанием границ собственного таланта.

— Иными словами, дед увидел картины Юдзо Саэки, написанные тем до тридцати, и, решив, что ему никогда не превзойти Саэки, забросил живопись, так?

— Возможно, — ответил я. — Однако Саэки — это лишь один из примеров. Он был лет на десять моложе твоего деда и стажировался за границей в двадцатые годы. Маловероятно, что они встречались в Париже, но твой дед наверняка видел его произведения, и, возможно, именно они натолкнули его на мысль о «предъявлении счета». Вероятно, под этой фразой он понимал все оставленные художником произведения и степень их успеха. Для художника слова «предъявление счета» могут означать лишь оценку достигнутого или осуществленного. Возможно, это ощущение в нем пробудили именно работы Юдзо Саэки, хотя, конечно, это мог быть и другой художник.

Харада добавил:

— Например, Сигэру Аоки,[61]автор знаменитой картины «Дары моря», умерший в возрасте двадцати девяти лет.