Книга Правильный пацан - Сергей Донской
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Будь моя воля, я бы сейчас все прокрутила обратно. Как эту видеопленку. Но раз уж так вышло, то стирать, – она пьяно поводила перед собой пальцем, – стирать я ничего не собираюсь. Ни-че-го-шень-ки. Есть вещи, которые прощать или забывать нельзя.
– Ты о чем? – насторожился Виталий.
– А ты действительно желаешь услышать правду? – осведомилась Тамара, отыскивая блуждающим взглядом мужа.
Он нахмурил брови:
– Какую? Ты что-то от меня скрываешь?
Тамара прищурилась, как это делают очень близорукие или очень решительные люди, готовые наделать глупостей. Сергей поспешил взять ситуацию под свой контроль.
– Так, – провозгласил он, устраивая на коленях свою запасную гитару, которую он прихватил, уезжая с Арбата, – довольно болтать на эту тему. Сделанного не воротишь, будущего не наколдуешь… Меня всегда манила вдаль моя мечта хрустальная…
Лишь когда Сергей взял первый аккорд, стало ясно, что он уже не говорит, а поет, словно беседуя с собою вслух. Негромко. С полузакрытыми глазами.
Меня всегда манила вдаль
Моя мечта хрустальная.
Мне ни к чему у ворожей
Судьбу свою пытать.
Я жму на газ, топлю педаль…
Дорога – идеальная,
Ни миражей, ни виражей,
О чем еще мечтать?
Обидно: тормозят нас те,
Кто сами еле ползают.
Не те, кто впереди давно —
Им ведь на нас плевать.
Я ж не могу плестись в хвосте,
Нетерпеливо ерзаю.
По счастью, мне судьбой дано
Всех нынче обогнать…
Рита тупо взглянула на поднесенную к губам чашку и поставила ее обратно, едва не промахнувшись мимо стола. Она раньше никогда не слышала, чтобы так пели. Не к голосу своему прислушиваясь, а к тому, что творится на душе.
Виталий икал, прикрыв рот ладонью, но никто не предлагал ему выпить водички – его не замечали. В кухне остался только Сергей – бог и царь, один на один со своей шестиструнной гитарой наперевес. Остальные временно исчезли, обратившись в слух.
И обмираю сердцем я,
И чувства закорочены,
Смотрю лишь завороженно
На вспышки встречных фар…
Но вдруг меня инерция
Швыряет на обочину.
Трагедия закончена.
Разыгран глупый фарс.
Как это удивительно —
Остаться жить нечаянно!
Сижу, храним приметами,
Оглохший и немой.
Зеваки снисходительно
Смеются: ишь, отчаянный!
Но им не смерить метрами
Путь торможенья мой.
Стоп! Ладонь Сергея прихлопнула струны. В наступившей тишине было слышно, как – ик! – судорожно передернулся Виталий, а потом раздалось бульканье – это он спешил наполнить свои емкости.
– Не гони лошадей, – посоветовал ему Сергей.
– А! – Виталий махнул рукой. – Чего уж тут осторожничать, когда «за миг до столкновения не по своей вине…». Мы ж сейчас действительно все – без тормозов. Куда кривая вынесет?
– Тебя – в койку, – заверила его Тамара. – Тоже мне, гонщик нашелся. Лихач… По самые брови с утра заправился!
Тут она совершенно некстати выпила водки, и стало ясно, что мужу сегодня придется отсыпаться отнюдь не в гордом одиночестве.
Рита подумала, что хмель и ее здорово разобрал. Собравшиеся за столом сделались какими-то другими, лишь отдаленно похожими на тех, прежних. А Сергей вообще виделся ей новыми глазами. Пускай не очень трезвыми, но все равно новыми.
– Это твоя песня? – спросила она почему-то шепотом.
– Была моя, – неохотно ответил Сергей.
– Что значит «была»?
– Ты или сочиняешь песни, или воюешь. Эти занятия несовместимы.
– Война, слава богу, давно закончилась, – заметил Виталий. Чтобы отчетливо видеть собеседников, ему приходилось смотреть на них одним глазом. Это придавало ему сходство с всезнающим мудрецом, только очень юным и пьяненьким.
– Для меня ничего не закончилось, – сказал Сергей и бросил взгляд за окно, где уже вовсю светило майское солнышко. – Разве что эта проклятая ночь.
Поднявшись, он со стуком поставил гитару в угол и вышел из кухни, показывая всем своим видом, что смертельно устал от чужих проблем и желает остаться один.
Это было настолько очевидно, что Рита проворно выскользнула из-за стола и устремилась за ним следом.
– В детстве я ощипывал живых воробьев догола и бросал их в воду, – выдавил из себя Березюк.
– Отлично, – кивнул Ластовец.
– Нет, я после этого себя очень скверно чувствовал. Один раз даже пытался повеситься.
– Отлично, что вам хочется выговориться, – поправился Ластовец, – а воробьи – шут с ними.
– А еще мы с ребятами ходили по ночам к бане и там заглядывали в открытую фрамугу.
– Ну, такие грешки за всеми водились. Ерунда.
– Нет, не ерунда, – уныло возразил Березюк. – Однажды в бане мылась девочка, которую я любил, а я хихикал вместе со всеми и никому не запрещал на нее пялиться.
Ластовец бросил взгляд на часы и заметил:
– Сейчас бы та девочка была бы рада, чтобы на нее кто-нибудь захотел посмотреть, да годы, увы, уже не те. Она ведь ваша ровесница, наверное?
– Ее звали Люба, Люба Алексеева. Она училась со мной в одном классе и стеснялась носить очки. Еще до школы мы ходили в один детский садик, и там, за летним павильоном, иногда показывали друг другу… Ну, вы меня понимаете…
– Обычное любопытство, – отмахнулся Ластовец. – Здоровый детский интерес.
– Нет! Нездоровый! Потому что я…
Речь Березюка оставалась ровной, но постепенно убыстрялась. Он отлично сознавал, что сидит напротив офицера ФСБ, перед которым едва ли стоит распускать язык, но ничего не мог поделать с собой. Введенный скополамин побуждал его не просто к откровенности, а к стремлению вывернуться наизнанку.
Ластовцу было скучно. За годы работы в следственном управлении ФСБ он и не такое слышал. Солидное старинное здание без вывесок, расположенное в тихом переулочке между Никольской и Ильинкой, являлось своего рода исповедальней, где и без «сыворотки правды» люди начинали выкладывать и то, что действительно знали, и то, о чем только догадывались, но главным образом то, что от них желали услышать.
И все же в некоторых случаях Ластовец предпочитал использовать химические препараты. Не всегда ведь есть время и желание разводить тары-бары-растабары. Тогда просишь медиков сделать подследственному укольчик и терпеливо ждешь, пока он «поплывет» окончательно.
