Книга Последнее слово - Фридрих Незнанский

Насторожило Поремского и то обстоятельство, что, например, Злобин, покинувший колонию фактически одновременно с Зайцевым, проживал в Мытищах, как и Олег Базанов. И если тот, устраивая якобы по указанию ГУИН вчерашних осужденных к себе в электроцех, имел в виду именно Злобина, получается, что они могли уже давно знать друг друга. Но тогда резонный вопрос: что в этой «команде» делал уволенный из ФСБ и обвиненный в шпионаже подполковник Савин? Что их могло связывать, во-первых, между собой? И, во-вторых, кто в данном случае среди них главный?

На то, что Савин вышел на волю на год раньше, чем ему первоначально объявил суд, Поремский, конечно, обратил внимание. Выяснил, что причиной этому было решение высшей судебной инстанции — Президиума Верховного суда Российской Федерации. А адвокатом у Савина был, к величайшему изумлению Поремского… Ю. П. Гордеев, который, оказывается, даже сюда, в колонию, приезжал, чтобы навестить своего подзащитного. Но во время свидания, это тоже было известно Морозову — а что ему было вообще неизвестно в этой колонии? — разговора у защитника с осужденным, похоже, не получилось. Во всяком случае, Савин вел себя неадекватно, кричал, угрожал всем без исключения, как человек, свихнувшийся и считающий, что ему свыше дано право распоряжаться чужими человеческими судьбами. Эту фразу «кума» особо отметил в своих записях Поремский, над ней следовало хорошо поразмыслить.

Несомненно, сыграло свою отрицательную роль на душевном состоянии и поведении Савина известие о том, что его супруга подала на развод и просила дать на это согласие, угрожая, что в случае отказа сделает это и без его согласия, ибо жить с преступником она не желает. Наверное, это было жестоко с ее стороны, но Поремский не мог ее судить, не зная лично и не догадываясь о причинах. А Савин бушевал, прочитав об этом из краткой записки, которую ему передал Максим Федотович лично, хотя уже был извещен об этом Ахмедом. Потом он замкнулся в себе, словно забыл об этом моральном ударе, дал свое согласие, однако вскоре сорвался, нагрубил охране, попытался даже устроить потасовку, но его соответствующим образом утихомирили и отправили в карцер. Конечно, все это не могло подействовать положительным образом на его дальнейшее положение. И потому Морозов поддержал точку зрения начальника колонии, когда тот в ответ на решение высшей инстанции о сокращении срока осуждения Савина на год не стал чинить препятствий, а доложил, что по поведению осужденного можно констатировать, что он осознал свою вину и встал на путь исправления, чего на самом деле даже и близко не было. Но, учитывая возраст Савина, прежде занимаемую им должность, многолетний опыт работы, руководство колонии пришло к выводу, что «исправлять» Савина их привычными методами бессмысленно. И не стали, как уже сказано, возражать. Да, впрочем, после посещения адвоката, сообщившего осужденному прекрасную новость, Савин и сам стал словно остерегаться своих «взрывов». Что заметно сказалось и на его поведении, а также на производственных показателях. Особенно за последние полгода.

И покинула территорию колонии вся эта троица фактически почти одновременно, с разницей в неделю-полторы.

Перед отъездом уже Поремский решил, что хорошо бы иметь при себе также и описание внешности того родственника, что часто навещал Зайцева. Морозов тут же вызвал Рожкова и строгим, командирским тоном приказал контрактнику вспомнить и подробно рассказать московскому следователю все, что тот знал и помнил про родственника чечена. У Рожкова оказалась достаточно четкая зрительная память, и Владимир записал в блокнот приметы приезжего, тоже, кстати, явного чечена. По ним вполне можно было составить приличный фоторобот. Сам Владимир рисовать не умел и спросил у Морозова, может, в колонии есть кто-нибудь, кто умеет рисовать? Жаль было бы упускать такую возможность, ведь специально вызывать Рожкова в Москву — это целая проблема.

Тот же Рожков и вспомнил, что во втором отряде есть один «художник», «мазилой» его зовут. Он тебе за кружку чифиря кого хочешь вмиг изобразит.

— Тащи сюда своего мазилу! — распорядился Морозов.

И работа закипела. В самом натуральном смысле. Пока тощий, обросший, как шишига из-под пенька, «свободный график» Власьев, получивший срок по статье 186 — за изготовление и сбыт поддельных денег, со слов Рожкова создавал портрет родственника Зайцева, на столике, в углу, закипал электрический чайник. А пачка «слоника» и собственная кружка художника, которую тот принес с собой, ожидали рядом.

Когда портрет был закончен, Рожков просто изумился. Он не знал, что человеческая рука может изобразить человека лучше всякого фотоаппарата.

Уезжал из колонии Поремский, будучи совершенно уверенным… ну, может, не совершенно, но достаточно все-таки твердо, что нити преступления уже находятся у него в руках. Остается теперь самое простое: найти и арестовать преступников. А уж в этом Владимир Дмитриевич, со свойственной ему самоуверенностью, был фактически уверен. Хотя и клясться, что называется, на крови пока не стал бы. Уже немалый опыт следователя указывал ему на то, что полная уверенность — категория шаткая. Недаром же старые, опытные уголовники учат свою молодую «смену»: «Расколоться ты можешь только в последнем слове. Что необязательно…» Да, впрочем, так иногда говорят своим клиентам и прожженные, собаку съевшие в своей практике адвокаты…

4

Владимир Дмитриевич хотел сделать сюрприз Александру Борисовичу. Он позвонил Турецкому на «мобильник», когда подъезжал к Москве, и сообщил, что везет просто потрясающую информацию. Время было позднее, шел одиннадцатый час, и Поремский, строго говоря, измотался за прошедший день — все же концы были приличные. Но желание поразить воображение шефа было сильней усталости. И Владимир услышал:

— Если не сильно перетрудился, подруливай прямо ко мне, на Фрунзенскую. Тут и Славка, и вообще.

Что означало «вообще», Поремский как-то не задумался. Но когда Турецкий открыл ему дверь и рукой показал, мол, проходи на кухню, а сам ушел в комнату, Владимир, уже мысленно готовя свой сюрприз, вошел на кухню и обомлел. Там, тесно составив стулья вокруг стола, сидели Грязнов с Гордеевым, а Турецкий появился, держа в руках четвертый стул — для нового гостя.

— Садись, — пригласил Александр Борисович, придвигая стул. — Голодный? Но учти, пожрать вряд ли много найдется. Колбаса, хлеб, сыр вот, если устроит.

Он показал на толстые куски небрежно нарезанной языковой колбасы и крупные кубики сыра. Зато возле мусорного ведра стояла опорожненная пузатая бутылка армянского коньяка, а вторая такая же, но уже основательно початая, красовалась посреди стола — между тарелкой с грудой колбасы и сыра и хлебницей с тонкими ломтями хлеба для тостов. Спартанская простота сервировки и собственно закуски указывала на то, что хозяйка отсутствует. Ирина Генриховна, знал Поремский по опыту, вмиг выкинула бы гостей с кухни, пока не накрыла бы стол «по-человечески».

Турецкий подумал, почесав макушку, встал и заглянул в холодильник. Сказал, обращаясь к Владимиру:

— Есть шпроты — в банке. Зеленый горошек. Открывать надо. Вон котлеты еще. Но они холодные…

— Котлеты — сюда! — пальцем показал Грязнов, ткнув в стол. — Значит, как нам, так а? Зато как ему?..