Книга Кони, кони… - Кормак Маккарти

Дуэнья Альфонса достала из рукава платок и осторожно дотронулась им до нижних век, потом посмотрела на Джона Грейди.

Спасибо, что ты так терпеливо слушал меня. Остальное нетрудно вообразить, коль скоро основные факты известны. В последующие недели мой революционный пыл разгорелся с новой силой. Деятельность Франсиско стала приобретать отчетливо политический характер. Враги воспринимали его уже всерьез, и слухи о нем достигли диктатора Диаса. Франсиско заставили продать земли в Австралии, которые приносили ему средства, необходимые для всех его начинаний. Затем его арестовали, но ему удалось бежать в Соединенные Штаты. Его решимость идти до конца осталась непоколебимой, но в те дни мало кто мог предположить, что он станет президентом Мексики. Когда Франсиско и Густаво вернулись, они уже возглавили армию. Началась революция. Меня же отправили в Европу, где я и задержалась. Мой отец всегда открыто заявлял о том, что на землевладельцах лежит большая ответственность, но революцию он принять не мог. Он не разрешал мне вернуться в Мексику, пока я не дам обещания, что впредь не буду иметь ничего общего с братьями Мадеро, а на это я не соглашалась. Мы с Густаво так и не были помолвлены. Его письма приходили ко мне все реже и реже, а потом и вовсе перестали. Вскоре я узнала, что он женился. Я не осуждала его тогда и тем более не осуждаю теперь. В те годы революция порой финансировалась исключительно из его кармана. Все – до последнего патрона, до буханки хлеба – покупалось на его деньги. Наконец Диас бежал, и состоялись свободные выборы. Франсиско стал первым мексиканским президентом, избранным всенародно. Первым и последним… О Мексике можно говорить без конца. Я хочу рассказать тебе, что стало с этими честными, храбрыми и достойными людьми. Тогда я учительствовала в Лондоне. Моя сестра приехала ко мне погостить и осталась до лета. Она умоляла меня вернуться с ней домой, но я проявила непреклонность. Я была очень гордой и очень упрямой. Я никак не могла простить моему отцу ни его политической близорукости, ни того, как он обошелся со мной. С первых же дней своего президентства Франсиско попал в окружение мошенников и интриганов. Он упрямо верил в изначальную добродетельность человеческой натуры, и это стало причиной катастрофы. Однажды Густаво притащил к нему под дулом пистолета генерала Уэрту и назвал его изменником, но Франсиско не поверил брату и отпустил генерала с миром. Уэрта… Подлый убийца… Низкое животное… Мятеж случился в феврале тысяча девятьсот тринадцатого года. Разумеется, среди заговорщиков был и генерал Уэрта. Когда он убедился, что у мятежников сильные позиции, то преспокойно капитулировал перед ними, а затем уже повел их войска против правительства. Сначала арестовали Густаво. Потом Франсиско и Пино Суареса. Густаво отдали на расправу толпе во дворе крепости. Вокруг него бесновались подонки с факелами. Они оскорбляли и мучили его. Когда Густаво попросил, чтобы ему сохранили жизнь ради жены и детей, его назвали трусом. Это он, Густаво, трус!.. Его толкали, били. Жгли факелами. Когда он снова попросил оставить его в покое, из толпы выскочил какой-то храбрец с ломом и выбил ему здоровый глаз. Густаво пошатнулся, застонал и больше не проронил ни слова. Затем кто-то приставил к его голове револьвер и выстрелил, но рука дрогнула, и пуля снесла Густаво челюсть. Он упал у подножья статуи Морелоса. Наконец по нему выпустили залп из винтовок и оповестили толпу, что он умер. Тогда выскочил какой-то пьяный и выстрелил в Густаво еще раз. Его труп топтали, на него плевали. Кто-то вытащил из его глазницы искусственный глаз, и он пошел по рукам.

В гостиной повисло тяжкое молчание. Было слышно, как в холле тикают часы. Потом дуэнья Альфонса посмотрела на Джона Грейди и снова заговорила:

Так расправились с Густаво те, ради кого он был готов на все. Ради кого этот красивый, храбрый молодой человек отдал все, что у него было.

А что стало с Франсиско?

Его и Пино Суареса вывели за пределы тюрьмы и расстреляли. У этих мерзавцев хватило наглости заявить, что Мадеро и Суареса убили при попытке к бегству. Мать Франсиско направила телеграмму президенту Соединенных Штатов Тафту с просьбой вмешаться и спасти жизнь ее сына. Сара передала текст лично в руки послу Америки в Мексике. Но, скорее всего, телеграмма так и не была отправлена. Семья Мадеро оказалась в изгнании. Сначала Куба, потом Соединенные Штаты, потом Франция… Поползли слухи, что в их роду есть еврейская кровь. Возможно, так оно и было… У них было развито интеллектуальное начало, и судьба уготовила им трагические испытания. Современная диаспора. Мученичество. Преследование. Изгнание… Сара живет сейчас в Колонна Рома. У нее есть внуки. Мы видимся редко, но между нами существует невысказанное родство… В тот вечер в саду Густаво говорил, что познавшие страдание связаны друг с другом особыми узами, и он оказался прав. Узы печали – из самых прочных. Нет более тесной общности, чем общее горе… В Мексику я вернулась, только когда умер мой отец. Теперь я жалею, что тогда не постаралась лучше понять его. У меня создалось впечатление, что он плохо подходил для той жизни, которую для себя избрал. Впрочем, наверное, это относится ко всем нам. Отец штудировал книги по садоводству. И это в нашей пустыне! Он первым начал разводить хлопок и теперь был бы рад увидеть, что его старания не пропали зря. Позже я стала понимать, как много общего у него с Густаво, который, кстати, не был рожден, чтобы воевать. Они оба, по-моему, хорошо понимали Мексику. Как и мой отец, Густаво не переносил насилия, кровопролития. Хотя, возможно, недостаточно ненавидел и то и другое. Из всех них наиболее далеким от реальности оказался Франсиско. Он не был готов стать президентом Мексики. Из него вообще получился никудышный мексиканец. Мы все рано или поздно избавляемся от сантиментов. Одних исцеляет жизнь, других – смерть. Жизнь безжалостно отделяет сон от яви, иллюзии от фактов. А вот мы сами порой на это не способны. Между желанием и его осуществлением лежит бесконечность. Я много думала о моей жизни и о моей стране.

Как мало понимаем мы и в том и в другом. Моей семье еще сильно повезло. Другие оказались не такими счастливчиками, о чем, впрочем, без устали напоминают.

Дуэнья Альфонса помолчала, потом заговорила опять:

В школе, на уроках биологии, я узнала, что ученые, желая подтвердить какую-то научную теорию, выделяют специальную экспериментальную группу – будь то бактерии, мыши или люди – и подвергают ее воздействию определенных условий. Потом они сравнивают ее со второй, так называемой контрольной, где бактерии, мыши или люди не подвергались экспериментам. Это помогает лучше понять, что случилось с первой группой. Но в истории цивилизации нет таких контрольных групп. Никто не в состоянии сказать, что случилось бы, если бы не сработали те или иные факторы. Мы твердим «вот если бы», но в природе никогда не было и не будет никаких «если». Говорят, что тот, кто не усвоил уроков истории, обречен на повторение пройденного. Я не верю в спасительность знания. В истории постоянны лишь человеческая глупость, алчность и страсть к кровопролитию, и даже сам Господь Бог тут бессилен.

Мой отец похоронен примерно в двухстах шагах от того места, где мы с тобой сидим. Я часто хожу на его могилу и разговариваю с ним. Я говорю с ним так, как никогда не говорила при жизни. Он сделал меня изгнанницей в моей же стране, хотя это вовсе не входило в его намерения. Когда я родилась в этом доме, наша библиотека была набита книгами на пяти языках, и как только я поняла, что для меня как женщины мексиканское общество во многом закрыто, я с жадностью ухватилась за вторую, вымышленную жизнь. В пять лет я уже выучилась читать, и никто с той поры в этом доме не отбирал у меня книг. Никто и никогда! Отец послал меня учиться в лучшие школы Европы. И несмотря на свою властность и строгость, он оказался в этом отношении самым опасным вольнодумцем. Ты говорил о моих разочарованиях. Да, они были, и это только сделало меня более безрассудной. Моя внучатая племянница – мое единственное будущее, и там, где речь заходит о ее счастье и благополучии, я готова поставить на карту все. Не исключено, что та жизнь, которой я желаю для нее, уже не существует, но все же мне известно то, о чем она не подозревает. Я знаю, например, что нам нечего терять. В январе мне исполнится семьдесят три. Я знала очень многих людей, но лишь считанные единицы вели жизнь, которая бы их удовлетворяла. Я очень хотела бы, чтобы моя племянница имела возможность вступить совсем не в такой брак, которого от нее ждет – требует – ее окружение. В ее случае я не смирюсь с традиционным мексиканским браком. Опять же, я знаю то, о чем она и не подозревает. А именно – в этой жизни нам нечего терять. Не могу предсказать, в каком мире она будет жить, и у меня нет твердых представлений насчет того, как именно надлежит жить, но очевидно одно: если она не научится ценить истинное больше, чем выгодное, то очень скоро окажется, что ей все равно, живет она или нет. Причем учти, под истинным я вовсе не имею в виду добродетельное. Наверное, ты решил, что я не одобрила ваш роман, потому что ты слишком юн, необразован и из другой страны? Ничего подобного! Я не жалела усилий, чтобы открыть Алехандре глаза на пустоту и самодовольство многих ее воздыхателей, и мы с ней давно вынашивали мечту, что рано или поздно ей выпадет шанс избавиться от всех этих тщеславных пустозвонов, претендующих на ее руку и сердце. Мы не знали, какое обличье примет этот шанс, но верили в него. Впрочем, я говорила тебе об упрямстве и своеволии, присущих женщинам нашего рода. Я прекрасно понимала, что все это свойственно Алехандре, и должна была проявить особую предусмотрительность. И вдруг на сцене появился ты. Мне следовало повнимательней присмотреться к тебе. Я сделала это только теперь. Но, наверное, лучше поздно, чем никогда…