Книга Мартовские дни 1917 года - Сергей Петрович Мельгунов

веч. и принятая в Ставке почему-то только в 1 ч. ночи телеграмма Хабалова о том, что «исполнить повеление о восстановлении порядка в столице не мог». «Большинство частей, – телеграфировал Хабалов Алексееву для доклада Царю, – одни за другими изменили своему долгу, отказываясь сражаться против мятежников. Другие части побратались с мятежниками и обратили свое оружие против верных Е. В. войск… К вечеру мятежники овладели большей частью столицы»175. Иванов инициативу ночного свидания с Царем приписывал в показаниях себе. Узнав, что Царь уезжает, Иванов, «наученный горьким опытом», настоял на экстренном приеме, желая выяснить перед отъездом свои будущие взаимоотношения с министрами176. При свидании Иванов получил как бы диктаторские полномочия. В официальной докладной записке ген. Алексееву полученные полномочия Иванов формулировал так: «Все министры должны исполнять все требования главнокомандующего петр. воен. округом ген.-ад. Иванова беспрекословно»177. Прощаясь с Государем, новый директор сказал: «В. В., позвольте напомнить относительно реформ». «Да, да, – ответил Царь, – мне об этом только что напомнил ген. Алексеев». «Так что я вышел с мыслью, что это дело решенное», – показывал Иванов и на вопрос председателя добавлял, что Царь даже спрашивал его, кому доверить составление ответственного министерства. И другой раз – «министерства доверия»… Не будем придавать большого значения этой терминологии, фигурирующей в показаниях перед революционной следственной комиссией и в более раннем письме (9 апреля) Иванова на имя воен. мин. Гучкова, где он утверждал, что еще днем при первом разговоре с Царем заключил, что «Николай II решил перейти к управлению отечеством при посредстве министерства доверия в соответствии с желанием большинства Гос. Думы и многих кругов населения»178.

Можно как будто заключить, что если в это время еще не было определенного решения, то носитель верховной власти сознавал необходимость уступок общественному мнению и перемены правительства после ликвидации петербургского мятежа. Царю совершенно чужда была, очевидно, психология, которую изображает Шульгин в виде несбывшейся мечты: «Можно было раздавить бунт, ибо весь этот “революционный народ” думал только об одном, как бы не идти на фронт. Сражаться он бы не стал… Надо было бы сказать ему, что петроградский гарнизон распускается по домам… Надо было бы мерами исключительной жестокости привести солдат к повиновению, выбросить весь сброд из Таврического дворца, восстановить обычный порядок жизни и поставить правительство не “доверием страны облеченное”, а опирающееся на настоящую гвардию. Что такое “настоящая гвардия”? Это – корпус, назначение которого действовать “не против врагов внешних, а против врагов внутренних”». «Пускать гвардию на войну» нельзя. «Сражаться с врагом внешним можно до последнего солдата армии и до первого солдата гвардии». «Революция неизмеримо хуже проигранной войны, – устанавливает тезис человек, лишь случайно не попавший в 17 году в состав Временного правительства. – Гвардию нужно беречь для единственной и почетной обязанности – бороться с революцией». «Главный грех старого режима был тот, что он не сумел создать настоящей гвардии».

Ночной разговор с Царем, по словам Иванова, закончился тем, что он получил высочайшее одобрение в той тактике, которую диктатор намечал для себя. «В. В., – сказал Иванов, – я решил войска не вводить, потому что, если ввести войска, произойдет междоусобица и кровопролитие». «Да, конечно», – ответил Царь. «Так что было одобрено, но в какой форме, не могу сказать наверное, – утверждал Иванов, – это я за основу положил».

2. Миролюбивая политика

Если не по соображениям сентиментальным, то по соображениям целесообразности миролюбивая политика была общим девизом правительственной власти в февральские дни. Играло роль и сознание ненадежности войск (армия во время войны представляет собой «вооруженный народ», – отмечали и Алексеев, и Рузский), и общее возбужденное политическое настроение, захватившее офицерские кадры179, и еще в большей степени сознание риска вступать в период международных осложнений в междоусобную борьбу. События на внутреннем фронте не казались вовсе столь грозными для существовавшего государственного порядка, чтобы идти на такой риск.

Более решительная, чем Царь, его нимфа Эгерия, Ал. Фед., энергично настаивающая на том, чтобы муж ее проявил «твердость», писала, однако, в первые дни (25 фев.): «Забастовщикам прямо надо сказать, чтобы они не устраивали стачек, иначе будут посылать их на фронт180 или строго наказывать. Не надо стрельбы, нужно только поддерживать порядок и не пускать их переходить мосты, как они это делают». Но толпа с Выборгской рабочей стороны агрессивно переходила Неву по льду, и тогда военный министр советовал командующему войсками в ответ на поленья, камни и осколки льда (применялось и огнестрельное оружие), которыми прогонялись конные городовые, стрелять так, чтобы пули ложились впереди толпы… Можно поверить в искренность показаний Беляева, что он «просил Хабалова принять меры, чтобы не открывать огня там, где можно избегнуть»; «какое ужасное впечатление произведет на наших союзников, когда разойдется толпа и на Невском будут трупы». Хабалов с первого дня не хотел прибегать к стрельбе – это советовал ему еще за три недели до переворота Рузский, в ведение которого входила тогда северная столица: по мнению Рузского, применение оружия при беспорядках может вызвать «лишь ужасные последствия, учесть кои вперед нельзя» (запись вел. кн. Андрея Вл.). В силу такой психологии военные власти противились выводу казачьих сотен из столицы в период, когда ожидалась демонстрация 14 февраля, ибо с казаками можно обойтись «без кровопролития и жертв». Достаточно показательно, что если более или менее точно известно число чинов полиции, потерпевших за дни 22—24 февраля, то нет никаких указаний (даже у мемуаристов) о пострадавших среди демонстрантов. В воспоминаниях рабочего Каюрова, активного участника и руководителя уличных выступлений, имеется даже такая фраза: «потерь с нашей стороны я не замечал». Вероятно, в такой только обстановке мог родиться план «уличного братания» забастовщиков и солдат, который будто бы сознательно проводился по настоянию Шляпникова руководящим органом пролетарской партии (бюро Ц. К. большевиков), препятствуя вооружению пролетариата. В этой обстановке, когда, казалось, что власть «явно запускала движение», утверждалась и легенда о правительственной провокации.

25-го в Петербурге пролилась первая кровь: по официальному сообщению Хабалова на Невском у Гостиного двора 3 было убито и 10 ранено. Как всегда, слух о стрельбе и кровавых жертвах вызвал взрыв негодования. На власть возлагалась ответственность в большей степени, чем она того объективно в данном случае заслуживала. На открытом собрании в Городской