Книга Инженер и Постапокалипсис - vagabond

Этот человек был совсем дряхлым стариком, когда посмотрел на него, у меня невольно возник вопрос: как жизнь вообще в нем держится? Его сморщенное старостью лицо было перекошено, обнажив нижний ряд зубов, к заостренному носу вели трубки, при помощи которых этот старый больной человек получал питание, в шее у него была установлена трахеостома, через которую из баллона подавался кислород. Он был парализован, даже его прикрытые наполовину глаза не моргали: все, чем он мог двигать, — был средний палец на правой руке, которым он крутил колесико, управляющее электроприводом кресла. Ему должно было быть лет девяносто-сто, не меньше. Вообще не понимал, как он оказался посреди этого коридора, здесь, в подземной лаборатории.

— Вы кто? — не придумав ничего умнее, спросил, заглядывая в лицо старику.

— На этот вопрос нет однозначного ответа, — механическим голосом синтезатора речи ответил мне он, ничуть не испугавшись моего внезапного появления, — кто-то назовет меня отцом, а кто-то — просто активом. Истина состоит в том, что ныне лишь тень своего прошлого.

Обошел его, встав перед ним, чуть в стороне.

— Что вы делаете здесь? Как вы тут оказались? — пораженно спросил.

— Если начну отвечать, уйдет слишком много времени, а его у меня нет. Знаю, о чем ты думаешь в данный момент, — отозвался старик, не отвечая, тем не менее, на мой вопрос, — прожил непростую жизнь, не каждому отведено такое. Не жалею ни о чем, бесполезно жалеть о том, что уже невозможно изменить. Сейчас чувства мертвы во мне, но так было не всегда: пил эту жизнь, словно воду из горного ручья — жадно, ненасытно, стараясь взять столько, сколько смогу вынести. Моя душа пылала страстью, мне было даровано великое благо — испытать всю полноту чувств в их многообразии: экстаз, очарование, ненависть, гнев. Но нет. Сейчас от этого не осталось ничего, кроме тени: у меня больше нет стремлений или желаний, мечтаю только об одном. Устал. Хочу уйти. Теперь просто жду, когда мое время истечет.

Оглядел его слабое, почти безжизненное тело, исхудавшее от отсутствия движения. Но он не вызывал во мне сострадания, даже уважения. Все, что чувствовал в отношении этого беспомощного дряхлого человека, каким-то образом застрявшего против своей воли в этом мире, — это отвращение. Он был одним из докторов, возможно даже, одним из главных. Иначе его не стали бы держать тут в таком состоянии.

— Это вы делали это все… эксперименты, — коротко проговорил и сжал зубы.

Вот он сидел передо мной, несчастный, брошенный всеми посреди огромной лаборатории… Он был повинен во всех страданиях, что они причиняли мне и другим людям. Мог бы с легкостью задушить его одной рукой… Смотря на него с редкостным презрением и ненавистью, резко взял его за высохший подбородок и повернул его голову к себе, чтобы можно было заглянуть в эти стеклянные глаза. Некоторое время просто молча всматривался в его исхудавшее старческое лицо. Почему-то на ум сразу пришли престарелые нацистские преступники, которые каким-то одному дьяволу известным образом умудрялись всю жизнь скрываться от преследования и которые доходили до суда только в таком возрасте. Да, все они теперь тоже были «тенью своего прошлого», но есть вещи, преступления, у которых нет срока давности.

— Сколько человек вы загубили? — выдавил из себя.

— Всю жизнь занимался любимым делом, — равнодушным механическим голосом отозвался старик.

— Как Йозеф Менгеле, коллега, — кивнул, продолжая смотреть на него, — он тоже занимался любимым делом. А потом прожил долгую и счастливую жизнь, умерев на старости лет быстрой и безболезненной смертью, купаясь в океане и захлебнувшись в результате инсульта.

— Я ни о чем не жалею, — повторил тот, и отпустил его.

Внутри меня разгорелось стойкое побуждение избить его, как пациенты избивали персонал в лаборатории. Но не мог представить себе ситуацию, в которой я, относительно молодой и крепкий мужчина, поднял бы руку на еле живого старика. Даже такого. Даже при таких обстоятельствах.

— Многие без всяких угрызений совести убили бы вас сейчас. Исполнили бы ваше последнее желание. Но не собираюсь марать о вас руки. Может быть, кто-то найдет вас здесь и проявит к вам снисхождение, которое вы сами не проявляли ни к кому, — развернулся и быстро зашагал прочь, бросив ему напоследок с крайней степенью отвращения, — подонок!

По дороге, кроме доведенного до истерики пациента и этого старого выродка, мне не встретилась ни одна живая душа, но эта безмолвность и пустота казались еще страшнее того, что творилось до этого. Заглядывал в пустые кабинеты, но внутри не было никого. Только брошенные документы, пробирки и медицинские инструменты.

В одной комнате к моему