Книга Одиннадцатая заповедь - Андрей Астахов

себя никогда не лишне — лично мне это очень хорошо проясняет самооценку. Понятное дело, я сам себе создал проблемы, но с другой стороны, разве не этого я хотел все время, которое пробыл в Зоне? Найти ответ на главный вопрос, мучающий всех сталкеров — что скрыто там, в самом центре, в месте, до которого добирались только персонажи чернобыльских легенд? Мог ли я упустить такую возможность? Наверное, нет. Именно поэтому я иду сейчас по пустынной улице Курчатова в мертвой Припяти к месту, где, возможно, найду последнюю подсказку.

У одного из убитых в "Ивушке" наемников я позаимствовал очень нужную вещь — тактический шлем PASGT с очками ночного видения AN/PVS-7 и отличным английским респиратором FM-12. Солидный трофей, теперь я мог достаточно уверенно ориентироваться в окружающей меня темноте. Последний гранатомет остался у Деда, я оставил себе АК-74 и "Форт", и мне, в принципе, этого было достаточно, тащить на себе кучу оружия не было никакого смысла. Зато я запасся едой — у наемников оказались неслабые запасы съестного и выпивки, так что голодной смертью я точно не умру, галет, консервов, копченой колбасы и шоколада у меня хватит на неделю. И еще, я разжился портативной рацией "Моторола" — точно такая же есть у Деда, а это значит, что ПДА можно не включать и не светиться лишний раз. Ну, и два артефакта, найденные у мертвеца в "Струмке", тоже будут нелишними.

Мой маршрут был вполне рационален: от детского сада я вышел на улицу Дружбы Народов и пошел на северо-восток, обходя аномалии, которых тут было великое множество. Зона будто специально собрала в Припяти все свои ловушки: на пути мне попадались и "Электры", и "Холодцы", и "Карусели", и "Жарки" и даже огромная "Газировка", перекрывшая собой дорогу к общежитиям № 1 и № 2. Ее испарения густой слоистой пеленой заполняли всю улицу, и без противогаза пройти тут было совершенно невозможно. Луна зашла за тучи, стало темно, и вся надежда была только на прибор ночного видения. Шел я очень медленно, прячась в тенях деревьев — мне совсем не улыбалась перспектива нарваться на ночной улице на зомбированных, монолитовский патруль или какую-нибудь тварь, собравшуюся поохотиться. Так я дошел до дома номер 11, а дальше…

Справа от меня был магазин "Березка": дальше вверх по улице находилась печально знаменитая медсанчасть номер 126, часть большого больничного комплекса Припяти — место, о котором ходит масса жутких слухов и даже бывалые сталкеры говорили о нем очень неохотно и всегда только нехорошее. Я не собирался лезть в эти гиблые места, в которых, если верить сталкерским байкам, сгинул не один искатель счастья. А вот за одиннадцатым домом параллельно дороге стояла пятиэтажка № 13 — та самая, которую я видел во сне. Соблазн зайти в квартиру номер четыре был слишком велик…

Подъезд был пуст, мне даже показалось, что я сквозь противогаз ощущаю запах пыли и плесени. Оббитая черным дерматином дверь была распахнута настежь. Я выключил ПНВ, включил фонарь, вошел в квартиру чуть ли не на цыпочках, сердце мое жутко частило. Да, все было именно так, как я видел во сне, только все в этой квартире изменили тридцатидвухлетнее запустение и бушевавшая в Зоне стихия. Луч света выхватывал запыленную покоробившуюся мебель, вздувшийся линолеум на полу, разбросанные на нем мелкие предметы, вроде ложек, осколков цветочных горшков и каких-то бесформенных, потерявших от времени цвет тряпок. Обои в коридоре заплесневели и отошли от стен, кафель на стенах в кухне местами вывалился, некогда уютная и нарядная кухонная мебель почернела, пластик столешниц вздулся, кругом висели тенета паутины. Ванная заросла грибком и липкой чернойстуденистой плесенью, которая очень часто встречается в Зоне. Я перешел в комнату, продолжая поражаться тому, насколько точен был мой сон. Все было именно так, как мне приснилось — стены, мебель, лампы, палас на полу, обои на стенах. Книги в стенке потемнели, их переплеты скукожились, пожелтевшая бумага страниц стала хрупкой. Единственная деталь, которой не было в моем сне — стоявшая на журнальном столике портативная пишущая машинка ОРТЕХ, рядом с ней лежала тонкая пачка бумаги, несколько листков копирки и стояла пепельница из чешского стекла, в которой смяли несколько окурков сигарет "Родопи". В машинке осталось незаконченное письмо. Я выдернул его, поднес к глазам:

Директору Чернобыльской АЭС

В.П.Брюханову

25 апреля 1986 года

Уважаемый Виктор Петрович!

Поскольку в настоящий момент проведена остановка четвертого энергоблока ЧАЭС, обращаюсь к Вам с настоятельной просьбой еще раз оценить возможные последствия программы испытаний режима выбега ротора турбогенератора на остановленном реакторе. Не сомневаюсь, что Вы прекрасно осведомлены о том, что режим выбега ни разу не применялся на реакторах типа РБМК. Я, как и сотрудники моего отдела, считаем, что нестандартные операции на остановленном реакторе могут привести к неконтролируемым последствиям вплоть до выхода реактора из строя. По моему глубокому убеждению, все испытания на четвертом блоке необходимо разрешить только после всесторонней многоуровневой экспертизы с участием ведущих специалистов союзного уровня состояния оборудования и тщательного расчета возможных последствий эксперимента на реакторе РБМК-1000 с обязательным учетом состояния стержней управления и защиты, а также охлаждающей системы. Прошу Вас собрать с этой целью научный совет в самое ближайшее время…

Письмо было незакончено, оно будто обрывалось на середине страницы. Но не это было главное. Я даже не сомневался, что эту служебную записку писал мой отец. Он начал ее составлять в самый канун катастрофы, может быть, за считанные минуты до взрыва — и не успел закончить. Или не счел нужным дописывать, когда узнал, что случилось. Отбросив две копии, я сложил бумагу вчетверо и засунул в карман. Может зря я это сделал, потому что память — она бередит. Но я не мог поступить иначе.

В спальне луч фонаря выхватил из темноты пропыленное рассохшееся пианино, обвисшие грязными клочьями гардины, усыпанный мусором подоконник, детскую кроватку у изголовья большой, двуспальной кровати, в которую никто не ложился уже тридцать два года. В картонной коробке лежали брошенные игрушки — пластмассовый верблюд, голубой заяц, большая розовая обезьяна, пирамидки. Забытые, молчаливые свидетели моего давно ушедшего детства. Я не удержался и открыл шифоньер: из вещей на полках осталось несколько пропыленных полотенец и стопка постельного белья. Из-под стопки выглядывал уголок небольшой коробочки, вроде как футляра от дорогой шариковой авторучки. Я непослушными пальцами взял ее, раскрыл. В коробочке лежала прядка светлых мягких волос и клеенчатая бирка, которые в роддомах надевают на запястья новорожденных, чтобы не путать. Чернильная надпись не потускнела с годами и была