Книга Сто первый - Вячеслав Валерьевич Немышев

ее теперь уберечь: не пускать, не дать смотреть на страдания! Вдруг не выдержит? Таких, как Лизочка его, нельзя пускать на войну, спасать надо от войны.

Томанцев тронул фляжку — полная фляжка, коньяк в ней пять звезд, подарочный; решил — с легкоранеными и отправит ее: «Старый дурак, дурак! Дочь родную тащу на войну! Мозгов нету что ли?»

Отвалила рампа. Керосин авиационный — пахуч, транспортник с летунами насквозь пропах.

И пахнуло….

Как вошел Томанцев внутрь — торопился, оступился на скользкой рампе — и задохнулся смрадом. Сладкий приторный дух крови, йода, мочи и горелого мяса, еще сырой кирзы вперемешку с запахом скисших под прелой хэбешкой тел.

Борт, как размороженный рефрижератор с протухшей рыбой, был забит людьми.

Томанцев считал и сбивался со счета, но считал снова по головам и подвесным в три яруса койкам. Когда насчитал восемьдесят лежачих, сидячих считать не стал: те копошились, ворочались, чиркали спичками об коробки.

— Не курить, не курить, не курить! — орал человек в летной куртке.

Томанцев толкнул его плечом, вырвался на мороз и чуть не задохнулся — закашлялся на ледяном ветру, но не закричал нервно, а громко и отчетливо, чтобы разобрали врачи и медсестры, и тот, пропахший летным керосином, произнес:

— Все внутрь! Пощупать, понюхать… Готовить к транспортировке. Закрыть рампу, тепло не выгонять. Меня ждать, — и пошел от самолета нараспашку бушлат.

Машины скорой помощи, визжа сиренами, стекались к аэропорту со всего города.

Томанцев поднял больницы, МЧС, милицию; успел отзвониться жене, сказал, чтоб не ждала недели две.

Лежачих грузили и увозили, снова грузили.

Стемнело.

Сине-красные мигалки, будто гигантские гирлянды, растянулись по шоссе в сторону города. В это время Томанцев считал сидячих. На сто первом остановился, — у сто первого бушлатом ноги прикрыты, — отдернул бушлат: не было у сто первого правой ноги от середины бедра.

— Ты как же сидишь, солдат? Почему не лежа?

— Дай, закурить. Лейтенант я.

Томанцев прикрыл его бушлатом и, вынув из кармана початую пачку, из другого зажигалку, все вместе вложил сто первому в ладони.

Томанцев думал, как увозить сидячих. Летун в керосиновой куртке прошнырялся по аэропорту, где-то уже остограмился, радостно так сообщил:

— Там на кольце рейсовые автобусы штук пять.

Томанцев побежал.

Четыре автобуса поехали сразу — водители молча выслушали, молча завелись. В пятом водитель, немолодой кавказец, обедал — жевал вдумчиво, запивал из термоса.

— Поехали, — сказал Томанцев.

— Нэ поеду, у мэня графык.

Томанцев прогрыз до крови щеку; потянулся к поясу, расстегнул кобуру и, вынув пистолет, передернул затвор. Ствол упер водителю в лоб.

— Поехали! Аргументировано?

— Э-э, брат, зачем так, да? Доем только…

Он не доел. Томанцев ехал вместе с ним. Забрав последних раненых, автобус понесся, раздирая фарами густо поваливший снег. Томанцев держался за поручни, стоял и думал о дочери. Где она? Ведь поехала с лежачими, ведь не слушается его Лизка. А он? Он не уберег, не спрятал ее. Она слабая — дочь его родная. Таких война не жалеет: разжует и выплюнет. Спасти, спасти, спасти! Сто восемьдесят раненых нужно спасти, ни одного не потерять!

У госпиталя народу как на вокзале. Носилками таскают; на руках, ковыляющих под бинты поддерживают; кто на больное оступился, взвыл матюгами. Часы как минуты. Все двенадцать тонн загрузили: перетаскали, разложили по койкам, матрасам и углам. Томанцев бушлата не снимал, спина взмокла; он считает: сколько врачей, сколько капельниц, сколько жратвы на сегодня и завтра готовить. Забыл о дочери. Искал глазами сто первого и все не находил…

И пошло поехало.

Первым делом каждого обмыть, рванье задубевшее кровяное содрать иногда со шкурой и мясом. Орут, кто терпит. Голых, наспех обмытых, тащат на перевязку.

Не успевают медсестры, а надо быстро: там сердце останавливается, реаниматолог ребра ломает — пошло сердце, тут же укол, капельницу. В операционной на столе мокрый от крови солдат. Он воет как собака, скулит. Врач — над ним со щипцами.

— Терпи. Сейчас третий буду вынимать… От так! — и выдернул осколок из ягодицы.

— А-а… ыы-ы!

Промедол рекой льется; медсестра ополоумевшая мимо бежит, глаза — блюдца. Томанцев схватил ее за локоть, встряхнул, потряс.

— Лизка где?

— Там печень…

— Что?

— В печень… крови ужас как много… — всхлипнула.

— Марш и не ныть!

Медсестра губки поджала, ныть перестала, слезы оттерла.

— Ага, — и побежала.

Томанцев, наконец, добрался до своего кабинета. Сразу выкурил три сигареты подряд, одну за другой…

Парень у Лизки — приятной наружности молодой человек. Аспирант. Историк. Приходил к ним в гости и рассказывал, что хочет он заняться темой военнопленных немцев. Представляете, говорил Лизкин аспирант, из девяноста тысяч плененных под Сталинградом немцев, только десять тысяч дошли, дожили до лагерей!

Сто восемьдесят надо спасти! Надо…

Полночь на дворе. В госпитале ни одного темного окна.

В кабинет ворвался старший ординатор. Рот разевает, а сказать не может.

— Ты чего, старшой? — Томанцев рад, что тот его от мыслей семейных отвлек.

Интеллигентен старшой — коньяк никогда залпом не пьет.

— Мать перемать! Куда прикажете оружие девать — а?

В коридоре, где выбрали подходящее место — куча тряпья: бушлаты, хэбешки, сапоги со вспоротыми голенищами, шапки в одно ухо. Старшой стоит над кучей и держит в руке гранату, в другой пистолет.

— Это что — трофеи? Или в милицию сдавать?

Томанцев ногой ковырнул, бушлата рукав откинул — еще граната, патроны высыпались из драного кармана. Стали кучу вонючую ворошить: раскопали еще с десяток гранат и чуть не цинк патронов. Старшой из середины выудил автомат с подствольником.

— Твою мать!

Томанцев распорядился про оружие, а сам уже из реанимации по палатам, по коридорам: там промедол кончился, тут офицер, танкист обгорелый, спеленатый бинтами как мумия, руками машет, белыми обглодышами ворочает. Убью, кричит, суки! За пацанов убью! Кто подставил нас, суки?!

Томанцев по лестнице спустился на этаж, зашел в туалет. Зеркало над раковиной. Он воды из-под крана плеснул в лицо. Смотрит в зеркало, капли стекают по отражению: по щекам, по седой щетине на щеках, по глазам. На часы глянул — три ночи. Лизка! Вот, дрянная девчонка! Придется отчитать ее дома. Когда ж отчитывать? Недели через две…

Лизка, как проводила своего аспиранта, и сказала им: папа, мама, так и так, мол, молодой человек у меня умный, только не решительный. Мы поженимся. Вы не против, родители? Он мне предложение сделал, а я согласилась.

Почти всех раненых распределили. Томанцев отдышался, шагает к себе в кабинет, думает, что теперь можно и коньяку пятизвездочного.

Почти дошел…

И вдруг видит — солдатик сидит в углу,