Книга Нам здесь не место - Дженни Торрес Санчес

пытается что-то сказать, что-то крикнуть мне. Ее губы шевелятся, лицо полно любви и жалости; она отчаянно старается донести до меня что-то, но ни звука не срывается с ее губ. Мне хочется взбежать по ступенькам и поближе рассмотреть ее; мне очень нужно знать, что она хочет сказать. Я хочу открыть дверь и увидеть тех, кто в доме. Хочу услышать голос старушки. Но в этот момент все вокруг заливает яркий свет, и когда я смотрю на небо, вижу солнце, которое начинается расти.

Оно делается таким огромным, что заполняет небо целиком, готовясь поглотить все вокруг. Я снова взмываю вверх, но даже тогда чувствую себя стоящей внизу, на этом крыльце. И я ощущаю чью-то призрачную руку в моей руке. Эта рука принадлежит кому-то, кого я люблю. Или могла бы полюбить. Кому-то, кто не существует, но мог бы существовать когда-то.

Возможно, этот дом полон призраков.

Солнце снова проглатывает меня, а потом извергает обратно на крышу вагона, и я еще чувствую в своей руке чью-то руку. Я открываю глаза и вижу, что Пульга смотрит на мелькающие, проносящиеся мимо пейзажи. С неба льются теплые лучи утреннего солнца, которые подсушивают одежду, промокшую во время ночной бури и не успевшую окончательно высохнуть на ветру. Эти лучи с каждой минутой делаются все горячее и горячее. Они припекают нам спины, шеи, головы — и вот уже мы словно сами сделаны из огня.

После долгого дождя и холода мы часами едем, объятые светом.

— Я устал, — говорит Пульга.

Он поворачивает ко мне голову с глазами-щелками, прищуренными из-за жары и яркого солнца. Выглядит он действительно усталым. Но не только: такое ощущение, что он сдался, превратился в одну из тех мумий, в которые, как говорят, на этом пути превращаются все. В мумию, чья душа мало-помалу умирает, а сердце теряет веру.

— Знаю, — киваю я.

Я сую ему в руку бутылку с водой, которую собрала во время дождя, он делает глоток и морщится, потому что она сильно нагрелась.

— Все это становится совершенно бессмысленным, — бормочет он.

Жаркий ветер бьет нам в лица и свистит в ушах так, что я едва слышу Пульгу. Он смотрит на проплывающие мимо поля, на обнимающих дочь мужчину и женщину, лица которых даже во сне кажутся измученными и страдающими.

Он прав: у всего этого действительно нет смысла.

— А его никогда и не было, — отзываюсь я, глядя на девочку, которая дрожит, несмотря на жару.

Пульга смотрит на меня, будто понимая, о чем я, но потом глаза его тускнеют, и он отворачивается.

А я все гляжу на девочку, которая с каждым часом дрожит все сильнее. Теперь мать крепко прижимает ее к себе, чтобы унять дрожь. Мне страшно за нее.

Мне страшно за Пульгу.

Я боюсь, что, даже если мы доберемся до цели, от него ничего не останется.

Пульга

Мы ждем следующего поезда у железнодорожных путей в небольшом городке, который выглядит так, будто в нем обитают лишь заблудшие души. Люди здесь спят на улицах, закрыв лица руками. Они лежат в позе эмбриона, прижавшись спинами к грязным, покрытым граффити стенам, пока тьма окутывает городок, у которого, кажется, даже нет названия.

Это адский маршрут, напоминаю я себе. В сознании мелькают обрывки моих заметок.

Должно быть, это чистилище.

И тут мне в голову приходит странная мысль: а вдруг мы тоже умерли — я и Крошка?

Она сидит рядом со мной на грязной земле, и я спрашиваю ее:

— Мы живые?

Крошка широко раскрытыми глазами смотрит на все эти заблудшие души и отвечает:

— Да, мы живые. И дойдем до цели.

Той семьи, что была с нами в приюте и на поезде, нигде не видно. Не знаю, куда тут можно было деться, но их нет, однако, когда я спрашиваю у Крошки, настоящие ли они, та отвечает, что да, и объясняет:

— Они повезли девочку в больницу.

Тогда я вспоминаю, что видел, как они уходили, когда мы все в отупении, с затекшими телами слезли с товарняка. Они направились к больнице, а мы побрели сюда, и вот ждем теперь следующего поезда.

— Как думаешь, с ней все будет в порядке? — спрашиваю я Крошку, но она лишь закрывает глаза и пожимает плечами.

— Твои заметки тут, похоже, заканчиваются, — говорит она, вытаскивая из кармана куртки мой блокнот.

Я смотрю на собственные записи и тоже пожимаю плечами. Беру блокноту нее из рук, пролистываю страницы. Смотрю на схематичные фигурки, которые когда-то нарисовал на полях: Чико и я на крыше поезда. Я помню, как думал, что собрал достаточно сведений. А еще помню, что в ночь перед нашим побегом, пока Чико нес караул, я с фонариком под одеялом изучал эти заметки, свято в них веря, как в Библию.

Название «Лечерия» обведено черным, словно будущее уже тогда было предопределено. Будь у меня ручка, я нарисовал бы на земле схематичного человечка с черными крестиками вместо глаз и написал: «Тут погиб мой лучший друг».

Я возвращаю блокнот Крошке.

— Сядем на следующий поезд, а потом будет еще один, до Алтара. Отец девочки говорил, что там конечный пункт. Вроде мигранты могут там отдохнуть и раздобыть припасы для перехода пустыни. Правильно, как тебе кажется? — спрашивает она.

Алтар…

Я пожимаю плечами, потому что не помню. Мне все равно.

Я смотрю в темноту.

И снова ухожу в себя.

Крошка

Мы ждем поезда.

Вдруг сквозь мрачную тишину ночи прорывается далекий вой.

— Aqui viene! Вот он! — кричит кто-то, и целый хор голосов подхватывает новость: «Поезд подходит! Он уже близко!» Люди бегут к путям, глядя на виднеющийся вдали огонек головного прожектора локомотива.

Люди затягивают лямки рюкзаков. Проверяют шнурки на обуви. Снимают завязанные на талии свитера и рубашки, чтобы их не зацепило колесами, и убирают их в сумки — никто не хочет оказаться под колесами поезда.

А он все приближается, и свет прожектора становится ярче. В животе у меня что-то переворачивается, ноги дрожат от страха и адреналина, поезд визжит, грохочет и воет. Я хватаю Пульгу за руку и тяну к рельсам.

— Скоро нужно будет бежать, Пульга! Согге, о’кей? Когда он подойдет ближе, беги изо всех сил. И как только сможешь за что-то ухватиться, хватайся! — кричу я.

Но Пульга просто стоит, глядя на приближающейся состав, и не двигается с места.

— Ладно, Пульга?

Он не отвечает, а потом мои слова тонут в грохоте колес, лязге и реве.

— Он вообще не