Книга Пленники Амальгамы - Владимир Михайлович Шпаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вернувшись в холодную комнату, Ковач растапливал дровами печь (хозяин грелся изнутри, поэтому частенько забывал топить), заваривал крепкий чай и листал фолианты, надеясь найти что-то, касающееся души. Хрен там! Четкая классификация, выверенные схемы, в которые больной попадал будто в тенета. Попав в силок, он какое-то время трепыхался, но вскоре сдавался на милость эскулапам. А милости-то нет! Есть смирительная рубашка, и, если она химическая – какая разница?! Бывало, он отправлялся на местную почту, чтобы набрать номер профессора Бурихина. Сформировавшийся специалист, Ковач продолжал считать себя его учеником, а тогда подставляйте жилетку, господин учитель, очень поплакаться хочется!
– Вы в панику-то не впадайте… – слышался в трубке спокойный хрипловатый голос. – А то уподобитесь доктору Рагину, угодите в какую-нибудь палату номер шесть…
– Шутите, Эрнест Матвеевич?! А мне вот не до шуток! Беседую с некоторыми больными, и кажется: правда – за ними! А мы лжецы, сулящие излечение, а на самом деле… Есть тут один, говорит: где-то за пределами видимого мира существует невидимый, он-то и есть настоящий! А наша жизнь – лишь уродливая проекция подлинного бытия. Так вот временами я верю! То есть понимаю, что городят чушь, но окружающая реальность – на его стороне!
– Нормальный синдром неопытного врача. Через год, как правило, отпускает…
– Надеюсь. Но главное в другом. Я их начинаю… Как бы это сказать? Не любить, что ли. И у коллег наблюдаю то же самое. Если день помочь не можешь, месяц, год, то больные начинают раздражать. А некоторые даже бесят, им хочется мстить, непонятно, правда – за что?! За нашу беспомощность? За тупик, в котором пребываем, хотя делаем вид, что схватили бога за бороду?
Трубка долго молчала, затем прозвучало:
– Вот это серьезно. Давайте-ка приезжайте, не телефонная это тема.
И хотя Москва – в двух шагах, тотчас вырваться не получилось: на Ковача повесили полсотни пациентов, по сути, он пахал без выходных. Наконец свободный день, он мчит в электричке, размышляя – о чем поведать учителю? Рассказать о больном Ещенко, в чьей лохматой неряшливой бороде, казалось, водятся насекомые? Нет, педикулеза в больнице города Рузы не наблюдалось (слава богу!), просто Ещенко страдал неодолимой страстью к насекомым, коих отлавливал на прогулках, принося в кулачке. На пищеблоке сновали тараканы, в углах палат вили свои нити пауки, так что недостатка в предметах страсти не было, и никакая смена терапии (а ее меняли трижды) не могла излечить бородача от мании. Или рассказать про Лемехова, ставшего притчей во языцех, наказанием для врачей, неспособных одолеть психоз? В отличие от бородатого Ещенко тот требовал уничтожения любой растительности, в первую очередь на лобке. Почему? Потому что Лемехов где-то вычитал, что мужчина может внезапно изменить пол, и ежеминутно норовил проверить, не превратилось ли его достоинство в женский половой орган. Даже больные издевались над этим уебищем, санитары (а особенно санитарки) регулярно поколачивали Лемехова, а тому хоть бы хны! Его навещала пожилая сестра, и на каждом свидании тот спускал штаны, мол, проверь-ка, я еще мужик? То ли из жалости, то ли из фанаберии (вы не справились, зато я справлюсь!) Ковач взял больного себе, возился с ним, подбирал лекарства, проводил сеансы психотерапии, и все впустую! Из всех желаний – дайте бритву, хочу обрить промежность! Зачем?! Я чувствую там зуд, у меня скоро прорежется пизда! Грань терпимости была преодолена незаметно, просто в один из дней, видя, как Лемехов выщипывает волосы в паху, Ковач испытал чувство брезгливости. А там и до отвращения недалеко; и, хотя подобное категорически запрещено (клятва Гиппократа и т. п.), Ковач был себе не хозяин…
Однако выплескивается другое, мол, тут полная безнадега, ничего хорошего нет и не будет! Вроде перемены на дворе, общественное бурление, а наше болото только глубже становится, в нем запросто потонешь! Выход? Свалить к чертовой матери – туда, где приличные клиники, где не пахнет конюшней, не проваливаются полы – да в ту же Швейцарию! «Вы же ездили недавно, Эрнест Матвеевич, правда?! С самим Манфредом Блейлером встречались, и он вас, между прочим, приглашал к сотрудничеству!» Бурихин благосклонно кивает, чему-то усмехаясь, однако говорит совсем не то, чего требует перегретый мозг Ковача: «Не уповайте, молодой человек, на Запад; там воняет меньше, конечно, но копнешь глубже – та же беспомощность, те же лекарственные схемы. Не верите? Сейчас покажу, какие методики практикуют в швейцарских клиниках!» С одной из полок огромной библиотеки достают брошюру, суют Ковачу, и тот с унынием ее листает, удостоверяясь: те же яйца, только вид сбоку…
– Авруцкий, говорите? Но ведь и там их хватает! И в Париже есть Авруцкие, и в Амстердаме… Современная фарминдустрия их развратила, предоставив невероятные возможности воздействия на мозг. Им в руки дали пулемет, и они с упоением начали из него палить! А тогда и чужих, и своих косишь, это же машина для убийства!
– Так что же делать?!
– Надо научиться стрелять из лука, чтобы попадать точно в цель.
Сам Ковач тоже стал предметом обсуждения, отвращение к пациенту – не хухры-мухры, тут один шаг до ухода из профессии. «Да, заставить любить нельзя, а вот воспитать внимание – можно! Мы, как и раньше, ленивы и нелюбопытны, а ведь тут бездна темных мест и белых пятен, простор для пытливого ума! Вот что всех ваших больных объединяет?»
– Что объединяет? – тупо спросил Ковач.
– Вот это, коллега, вам и следует выяснить. У меня есть предположения, только извольте сами, без опеки. Опять же, не следует надеяться, что там, за бугром, – все проблемы разрешены. Ну и… учитесь стрелять из лука!
Спустя годы, поработав за рубежом, Ковач убедился в правоте учителя, но тогда цеплялся за любую идею, в том числе за эмиграцию, поскольку пребывал в отчаянии. Легко сказать – учись стрелять из лука! Где его взять?! Где найти тетиву, стрелы, да и вообще – куда стрелять-то?!
Жил он на окраине, что слегка примиряло с действительностью. Дабы утишить
