Книга Дом без хозяина - Генрих Белль

Мартин не отвечал. К чему? Все равно ничего не поправишь. Молчал и Генрих. Он решил отказаться от намеченной поездки за город. Незачем ходить по тонкому льду – того и гляди провалишься. Это чувство никогда не покидало его даже в Битенхане – у дяди Вилля и матери Альберта, где они часами играли в футбол, и дядя Альберт тоже играл с ними, где они удили рыбу, ходили через долину Брера к плотине. Ярко светит солнце, ни забот, ни хлопот, чего еще нужно, казалось бы? А на душе неспокойно, предчувствие чего-то неизбежного, что разрушит эту радость. После пасхи Мартин окончит начальную школу и поступит в гимназию. Он боялся даже думать об этом. Вильма что-то бормотала во сне, на полу остались разбросанные игрушки и открытая хрестоматия. Святой Мартин на вороном коне мчится сквозь метель, золотым мечом он рассекает свой плащ пополам, чтобы половину отдать нищему, – нищий очень жалок: нагой, костлявый старик среди снежных сугробов.

– Слушай, тебе надо идти, – сказал Генрих, – дядя Альберт просто с ума сойдет.

Мартин не ответил, он задремал. Усталый и голодный, он все же не хотел идти домой. И не потому, что боялся Альберта, а потому, что сам поступил по-свински, и ему было стыдно.

– Эх ты, – сказал Генрих. На этот раз он говорил, не важничая, как обычно в таких случаях, а тихо и с грустью. – Дрянь ты! Если бы у меня был такой дядя, как Альберт…

Голос его задрожал, и он замолчал, с трудом сдерживая слезы. Если бы Альберт был его дядей… Вот открывается дверь, и входит Альберт в форме кондуктора. Его легко можно представить себе в этой форме. И он наделяет Альберта, помимо достоинств, свойственных ему, всеми привлекательными чертами Герта и Карла. Наверное, он не постеснялся бы сказать «дерьмо» – слово, оставшееся в наследство от Герта. Это слово не совсем к лицу дяде Альберту, но в его устах оно звучало бы добродушно, без злобы.

Стало совсем тихо. Только где-то высоко жужжал самолет, тянувший за собой по небу свой длинный шлейф: «Готов ли ты ко всему?» – и вдруг опять запела фрау Борусяк. Она пела свою любимую песню. Протяжная мелодия, полная нежной грусти: «Не оставь нас, дева пресвятая». Голос стекал сверху медленно, капля за каплей, как густой душистый мед.

Добродетельная героиня, – она отказалась от пенсии, чтобы жить по закону. Пышная белокурая красавица обрела наконец тихую пристань. Всегда у нее в кармане конфеты, медовые карамельки для ребятишек. «Не покинь в сей юдоли скорбей», – пела она. А на улице по-прежнему было тихо, только где-то совсем далеко жужжал самолет.

– В понедельник мы все-таки пойдем в кино, как уговорились, – не открывая глаз, сказал Мартин, – если твою маму не отпустят с работы, Больда посидит с девочкой.

– Ладно, – ответил Генрих, – ведь мы с тобой договорились.

Он все хотел сказать, что не поедет за город, но никак не мог решиться. Очень уж хорошо было в Битенхане, хотя он и знал, что будет робеть там, чего дома с ним никогда не случалось. Но там, в третьем непонятном мире Генрих всегда робел. Школа и дом существовали как-то вместе. Даже церковь пока могла существовать рядом с домашним миром. Ведь он еще не стал безнравственным, не совершил ничего постыдного. Впрочем, он робел и в церкви, но эта робость была иной, это было твердое сознание, что здесь-то уж, наверное, добром дело не кончится. Слишком много вещей скрыто в глубине, и лишь очень немного остается на поверхности.

«В юдоли скорбей» – лучше не скажешь. Хорошо поет фрау Борусяк.

– В «Атриум» ходить не стоит, – сказал Мартин, – картина там какая-то дурацкая.

– Как хочешь.

– А что идет в «Монте-Карло»?

– Туда сейчас не попадешь, – ответил Генрих, – детей до шестнадцати лет не пускают.

Полураздетая красотка, пышная и белокурая – ни дать ни взять фрау Борусяк в ночной сорочке. Смуглый, подозрительного вида верзила слишком уж пылко обнимает ее. Над парочкой надпись: Остерегайтесь блондинок, а под грудью у нее наклеена красная полоска, словно петля наброшена на красотку и ее смуглого верзилу – дети до 16 лет на сеансы не допускаются.

– Тогда в «Боккаччо»?

– Посмотрим, в пекарне висит сводная афиша.

Ничто не нарушало тишины, лишь стены дома дрожали вместе с мостовой, по которой непрерывным потоком шли машины. А когда мимо проезжал тяжелый грузовик или автобус – здесь ходил тридцать четвертый, – тихонько дребезжали оконные стекла. «В юдоли скорбей», – пела фрау Борусяк.

– Ну, теперь беги домой, – сказал Генрих, – не будь таким гадом.

Мартин и сам понимал, что виноват. На душе у него кошки скребли. К тому же он страшно устал. Не отвечая, не открывая глаз, он неподвижно сидел у стены.

– Я сейчас зайду за мамой в пекарню. Пошли вместе, раз уж не хочешь идти домой. Заодно посмотрим, что идет в «Боккаччо».

– А Вильма? Она же уснула!

– Разбуди ее, а то ее вечером не уложишь спать.

Мартин открыл глаза. Святой Мартин в хрестоматии все еще скакал во весь опор сквозь ветер и снег. Сверкнул золотой меч; еще мгновение, и он рассечет плащ пополам.

«Приди, не оставь нас в беде», – пела фрау Борусяк.

Генрих знал, что Лео ни за что не даст денег. Но он все равно сунет ему прямо под нос свои расчеты. Как приятно будет отомстить Лео за тот случай с «хищением». С Лео причитается еще по двадцать марок в месяц, да десять Генрих надеялся сэкономить. Если платить врачу ежемесячно по тридцать марок, он согласится лечить маму. Но остается еще задаток в триста марок. Куча денег, неприступная вершина. Тут разве только чудо поможет. Тогда пусть свершится чудо. Оно должно свершиться! Ведь мама плачет из-за этих зубов. Лео, разумеется, и пфеннига лишнего не даст. Будет скандал. Ну и пусть! Если уж нет другого отца, то пусть хоть дядя будет другой. Любой дядя лучше, чем Лео.

– Буди Вильму, пора идти.

Мартин осторожно растормошил девочку. Вильма проснулась.

– К маме, – тихо сказал Мартин, – хочешь к маме?

– А ты домой не пойдешь? – сказал Генрих. – Не будь же такой свиньей!

– Да отвяжись ты от меня, – отмахнулся Мартин.

Что ему делать дома! Мать уехала, Больда моет полы в церкви, а дядя Альберт, – так ему и надо, – пусть поволнуется. Он ведь всегда волнуется, когда Мартин вовремя не приходит домой. Лучше всех в доме, как ни говори, Больда и Глум. Надо обязательно подарить им что-нибудь: Глуму – масляные краски, а Больде – новый молитвенник в красном кожаном переплете и синюю коленкоровую папку, чтобы ей было куда складывать свои кинопрограммы. Матери ничего не стоит дарить и Альберту тоже: записочник несчастный! Тоже, как и мама, начал трижды подчеркивать эти злосчастные слова: «не мог», «должен был», «нельзя было».

– Проходи, дай дверь запереть, – сказал Генрих.

– Я останусь здесь.