Книга Жил-был раз, жил-был два - Франк Тилье

– Она умерла, Поль. Больше нет никаких сомнений.

Поль спрятал картину под кровать. Да, Жюли, очевидно, мертва, как могло быть иначе? Всю ночь он читал одну из самых мрачных историй, которые только ему доводилось читать. «Последняя рукопись» была настоящим отрицанием света, всепоглощающей черной дырой. Он не находил в себе сил утешить подавленного человека рядом. Дать ему надежду означало солгать.

Вместо ответа Поль тепло похлопал Габриэля по спине, как сделал бы друг, каким он был когда-то.

56

Изумрудная зелень. Вид на поле для гольфа Бригод. Жан-Люк Лаваш, он же Ж.-Л. Траскман, жил в роскошном квартале Вильнёв-д’Аска, к востоку от Лилля. Проход к его одноэтажной вилле, стоявшей совершенно изолированно, был перекрыт тяжелыми воротами из кованого металла. Поль поискал, каким способом дать знать о своем присутствии, но никакого переговорного устройства не обнаружил. Уходить ни с чем он не желал: Траскман был здесь, машина на подъездной аллее и свет в окнах это доказывали. Он перебрался через преграду и двинулся по ландшафтному саду.

Ему пришлось проявить настойчивость, много раз кричать: «Жандармерия, откройте, пожалуйста», прежде чем кто-то соизволил выйти к нему. Несмотря на все усилия, которые он явно тратил на уход за своей персоной, Траскман выглядел куда старше, чем Поль себе представлял. Короткие светлые с сединой волосы, дряблая кожа шеи под гладко выбритым подбородком. Ровный, до кончиков пальцев, загар наводил на мысль или о недавнем отпуске, или о сеансах в солярии. Полю очень не понравилось, как тот на него смотрел: сверху вниз, с видом превосходства.

– Что вы хотите?

Поль показал свою жандармскую карточку:

– Капитан Лакруа, офицер судебной полиции, территориальная бригада Сагаса, Савойя. Я хотел бы задать вам несколько вопросов по поводу вашего отца.

Жан-Люк Траскман глянул на книгу в руках Поля и перехваченную резинками папку. Потом положил руку на наличник двери, словно перекрывая дорогу. Его губы раздвинулись, обнажив ослепительно-белые зубы.

– Все, что следовало сказать по поводу отца, уже сказано. С прочими вопросами обращайтесь к адвокатам или же к вашим коллегам из полиции, которые занимались его самоубийством.

– Я не хочу говорить ни с адвокатами, ни с полицией. Я хочу поговорить с сыном. Нашего судью я убедил, что мне нужен добровольный свидетель, который все расскажет без принуждения, но, если вы желаете, будем действовать по всем правилам: я попрошу судью вызвать вас в наше отделение, расположенное в семистах километрах отсюда.

Траскман в нерешительности повертел свой телефон, но в конце концов молча отступил, освобождая проход, и провел посетителя в огромную гостиную. Открытая кухня на американский манер, паркетный настил с подогревом, широкие оконные проемы. Поль глянул на книжные полки, где имя «КАЛЕБ ТРАСКМАН» фигурировало во всех видах вместе с заглавиями на самых разных языках.

Хозяин дома предложил ему присесть, но не выпить.

– Если можно, давайте побыстрее. Честно говоря, я сейчас заканчиваю редактуру моего последнего романа.

Поль присел на ручку кресла, склонившись вперед:

– Очередная история убийства или похищения, как у вашего родителя?

– Весьма жалкая попытка резюмировать жанр детективного романа.

– Должен признать, что я не тонкий знаток… Но перейдем к тому, что привело меня сюда. Прежде всего, Сагас – это вам что-то говорит?

– Абсолютно ничего.

Поль положил свою жандармскую карточку на стол в форме пера и уперся в нее указательным пальцем:

– Вы ничего не потеряли. Сагас – маленький горный городишко, в котором нет ничего привлекательного, можете мне поверить, но именно там летом две тысячи седьмого ваш отец, возможно, провел немало недель, скрываясь от посторонних глаз. Он приехал туда либо в поисках вдохновения, либо намереваясь написать «Senones». Сенон, Сагас[53]: оба названия городков – палиндромы, каких множество в «Последней рукописи», вы следите за моей мыслью? Вы были в курсе этой долгой отлучки?

Поль подстерегал малейшую реакцию собеседника, но тот не выказывал никакой нервозности.

– Вовсе нет. В начале двухтысячных я уехал жить в Париж, чтобы работать в аудиовизуальной сфере. С отцом мы больше почти не виделись, отношения у нас были скорее напряженными. Ему было всего семнадцать, когда я родился. В таком возрасте человек обычно не готов стать отцом. Подсознательно он всегда не мог простить мне, что я испортил ему молодость…

Он почти выплюнул последнее слово.

– Когда я еще жил в его доме, ему случалось исчезать на несколько недель, он отправлялся собирать информацию или приглядеться к местности и никогда не говорил, куда едет. То мотался с копами по столице, то забирался куда-то в Бретань, чтобы осмотреть старый маяк. Так что насчет этого города, Сагаса, возможно, он там и был, но на самом деле я представления не имею.

– А ваша мать знала?

Он покачал головой, раздраженно поджав губы:

– Похоже, вы не совсем в курсе… Мою мать госпитализировали в две тысячи втором в спецбольницу Шалон-ан-Шампани, потому что с сорока лет, после бесконечных приступов, когда она замыкалась в себе и раз за разом впадала в депрессию, она начала вырывать себе волосы и сдирать кожу, подвергая опасности собственную жизнь. Никакое лечение не помогало, и последние пятнадцать лет она провела практически привязанной или в смирительной рубашке – это был единственный способ помешать ей калечить себя. А если вы ищете этому объяснений, то знайте: их нет. Она была безумна, просто-напросто безумна, в самом банальном смысле этого слова.

Поль нахмурился:

– Однако в предисловии к «Последней рукописи» вы говорите, что…

– Я не солгал, все дело в речевых оборотах. В предисловии я написал, – он взял книгу, – «…он работал над ним в одиночестве на своей огромной вилле с видом на море в течение десяти месяцев, когда мою мать медленно пожирала в больнице болезнь Альцгеймера». Одно другому не мешает. Моя мать действительно умерла в больнице от Альцгеймера… Для такой, как она, это стало избавлением. Она забыла нас, но и себя калечить она забывала. В конечном счете потеря памяти принесла ей свободу.

Для такой, как она. Он говорил с сочувствием проктолога. Куда ни кинь, у этого типа была странная жизнь: сумасшедшая мать, которую унесла болезнь, покончивший с собой отец и он сам, оставшийся в одиночестве в доме, который тянул на миллион евро.

– Значит, начиная с две тысячи второго года ваш отец был единственным обитателем виллы в бухте Оти.

– С вашей логикой не поспоришь, – заметил тот не без иронии. – Но знайте, что даже в окружении семьи и кучи навозных жуков, которые только и делали, что пытались нажиться на его известности, отец всегда оставался одиночкой. Он не выносил толпу. Его самым большим страхом была потеря способности творить, и он говорил, что… только уединение приносит ему облегчение. Ну, что-то в этом роде. Но мне кажется, что вы до сих пор не объяснили, какова причина вашего появления здесь…