Книга Дело пропавшей балерины - Александр Красовицкий

— Тупик, — она пожала плечами. — Подозреваемые выехали из города.

— Но ведь можно преследовать их!

— Да, наверное.

— И Тарас Адамович сделает это…

— Сомневаюсь. В последний раз мы говорили с ним три дня назад. Кажется, он собирается на вечеринку — в мансарду Александры Экстер.

Художник взял ее за руку.

— Но ведь… Может быть, это необходимо для расследования?

— Или он просто хочет развлечься и приобщиться к искусству.

Щербак молчал. И она не торопилась нарушить затянувшуюся паузу. Наконец спросила:

— Вы тоже пойдете туда, на вечеринку?

— Вряд ли.

— Почему?

— Меня трудно назвать ценителем таланта Экстер. Я пытаюсь понять, но… — Щербак развел руками, — не уверен в ее экспериментах, особенно, если она вмешивается в сценическое искусство и балет.

Мира безразлично посмотрела сквозь него.

— Говорите, вмешивается?

— Сейчас она работает над костюмами к «Фамире-Кифарэду» — я знаю, потому что Корчинский тоже ей помогает. Они хотят расписать ноги и руки балеринам, чтобы был виден рельеф мышц, представляете? И чтобы девушки танцевали босиком! Вакханки…

— Опять вакханки? Нижинская любит вакханок. Вера… тоже.

Они помолчали. Ноябрь дышал морозным духом, заставлял щеки розоветь. Мира глубже спрятала озябшие руки в муфту, съежилась — ветер бесцеремонно касался ее шеи, забирался за ворот.

— Корчинский? — вдруг переспросила она. — Отведете меня к нему?

— Зачем? — удивился Щербак.

— Он последний… последний, кто ее видел. Хотя теперь я не уверена, ведь вместо Веры выступала Лиля. Но Корчинский тоже был в театре в тот вечер, он может что-то знать.

— Но разве Тарас Адамович не опросил его? — поинтересовался художник.

Мира отвела взгляд. Покраснела еще больше — вероятно, ветер снова коснулся ее щек. Подняла на него глаза и сказала:

— Я уж и не знаю, стоит ли верить расследованию Тараса Адамовича. У нас… ничего нет. Я не знаю, что случилось. Столько людей опрошено, столько времени прошло…

На ее ресницах задрожали слезинки, однако она овладела собой. Художник сочувственно сжал ее руку. Что-то сказал. Кажется о том, что он понимает, как ей трудно. Но это легче всего — сказать, мол, я вас понимаю. Всем кажется, что зачастую можно с легкостью поставить себя на чье-либо место. Но так ли это? А поставить себя на место преступника? Посмотреть на мир его глазами? Понять его? Вероятно, в этом и заключается работа следователя. Вот только, как часто следователю можно ошибаться?

— Слышите, Мира, — вдруг сказал художник, и ветер откинул с его лба непокорную прядь волос, — вам обязательно следует пойти со мной. Хочу показать вам кое-что.

— Куда? — спросила Мира.

— Слишком долго объяснять, идемте — вы все увидите сами. И почувствуете, я надеюсь.

Мира хотела было отказаться. Зачем куда-то идти? Что она должна увидеть? Потом подумала, что в противном случае вообще не будет знать, как убить время, которого теперь у нее было в избытке. Тарас Адамович когда-то сказал ей, что за время никогда не доплачивают. Сейчас время было для нее слишком тяжелым грузом. Она кивнула художнику, соглашаясь.

Они зашагали по улице, аккуратно обходя слякоть. Щербак оглянулся в поисках извозчика, взмахнул рукой. Поймал на себе недоумевающий взгляд Миры и объяснил:

— Погода не для пеших прогулок.

Они сели в дрожки. Пепельные лошади встряхивали ухоженными гривами — видно было, что хозяин заботится о них. Ехали молча. Садясь, она не уточнила, куда они направляются, однако художник бросил коротко то ли ей, то ли извозчику:

— К Кирилловской церкви.

Извозчик, хмурый седой мужчина, молча кивнул. Дрожки тронулись. Ветер хлестал по щекам все сильнее, Мира подняла воротник пальтишка. Щербак не обращал внимания на морозный воздух, глядел куда-то в сторону спокойным, почти застывшим взглядом.

— Что в той церкви? — спросила Мира.

— Увидите.

Ноябрь пробрался в город почти незаметно, но быстро завоевал его, напоив туманами и дождями. А потом призвал ветры, известившие о скором приближении зимы. Улицы застывали, погружаясь в холодные объятия зимнего сна, который вот-вот должен был начать властвовать повсеместно. Мире тоже хотелось уснуть — отогнать все навязчивые мысли, усыпить чувство вины и боль. Что может ее излечить — время? Или же для нее напрасно искать врачевателей?

Дрожки остановились, Щербак соскочил на землю, подал девушке руку. Зачем она здесь? И почему она согласилась поехать с ним? Извозчик тронулся и скрылся прочь, Мира оглянулась, посмотрела на церковь, купола которой темнели на фоне пронзительно-безоблачного неба. Уже открыла рот, чтобы спросить, но художник жестом остановил ее, и казал:

— Я прихожу сюда, когда на сердце особенно тяжело.

— Вас что-то угнетает? — не слишком проникаясь его тревогами, спросила Вера.

— Вроде того. Пойдемте.

Они остановились у входа, Мира глубоко вдохнула. На мгновение ей показалось, что воздух как будто потеплел и стал чище, им хотелось не дышать — пить. Чувствовалось, что церковь — древняя. Мирослава последовала за художником, на ходу развязывая платок на шее. Щербак оглянулся, когда она накинула его поверх шляпки. Улыбнулся.

Церковь встретила ее трепетным сиянием свечей. Художник наклонился к уху девушки и чуть слышно молвил:

— Когда-то дядя моего учителя Александра Мурашко вместе со своими учениками трудился здесь над реставрацией некоторых фресок.

— Фресок? — переспросила Мира.

— Да. Церковь очень древняя. Кажется, XII века, здесь покоится один из киевских князей. Но мы приехали не ради него.

Мира осторожно ступала за художником, пытаясь разглядеть росписи. Потолок изгибался плавными линиями, радовал глаз изображениями ангелов и святых. Олег Щербак остановился в притворе и оглянулся. — Вот он, — сказал художник, — взгляните.

Мира подошла ближе, чтобы лучше разглядеть фреску. Рисунок был чуть тускловат, первое, на что обратила внимание девушка, — руки и ноги изображенной фигуры были красного цвета. Потом заметила крылья и нимб, поняла, что на фреске — ангел. Он сворачивает небо в свиток. Щербак молча наблюдал. Кажется, художник ждал, когда она спросит. Мира не спрашивала. У этой фрески почему-то было хорошо просто стоять, дышать, чувствовать собственное сердцебиение. Все мысли и чувства, не дававшие ей покоя вот уже несколько недель, вдруг сгрудились где-то в глубине сознания, как укрощенные демоны. Стало легко думать, легко дышать. Она чуть повернула лицо к своему сопроводителю и молвила: