Книга Красная точка - Дмитрий Бавильский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это же как снегопад или дождь – единственное (особенно в отсутствие метро и «Макдоналдса»), что может объединить всей людей, обычно устремлённых в противоположных направлениях и таких разных, что невозможно написать их многосоставный, похожий на мозаику, коллективный портрет, даже в одном миллионном городе.
Не слухи, не вирусные эпидемии и даже не программа «Время», к которой теперь присоединились ещё и «Вести» на второй кнопке, но тревожные туманы, густые закаты, заводские выбросы или порывистый ветер (Чердачинск славится тяжёлым, несговорчивым, едва ли не каторжным климатом, презирающим полутона) пасут чердачинские народы – то, что связано с постоянной работой неба, спотыкающегося о холмистый ландшафт, разрезанный рекой в центре города, заросшего тополиными и липовыми аллеями, окончательно отбившимися от рук.
Васе нравилось подхватывать эти всеобщие волны свободы, накрывавшие его с головой и подталкивавшие его, вместе с Марусей и всеми остальными, куда-то вперед, в натуральное светлое будущее. Однако не всех радовали перемены, кто-то, напротив, фиксировался на признаках распада привычного мира, на миазмах разложения того, что казалось незыблемым буквально позавчера.
Напившись, Пушкарёва превращалась в ворчливую старушонку, стать которой в реальности ей не доведётся. Политику она не поощряла, новостями не интересовалась, жила в автономном мире, но, как хозяйка поминок, вынуждена была вмешаться в ход разговора, казавшегося ей скучным, ненужным каким-то.
Никто ведь тогда не знал, что политизированность, пережитком рабского сознания, убегающего от индивидуализма и индивидуальных переживаний любыми способами, будет лишь возрастать, повязав чувством единой беды всё российское общество. Общие, одни на всех, темы – ещё один подвид совка: он позволяет думать «с чужого голоса» о чём угодно, но не о себе. Пушкарёва, однако, встряла совсем по иной причине – нужно же закруглять гостей, способных до утра молоть языками и лить воду, тем более что пить больше нечего.
– Вот и у меня ощущение, что все мы выросли будто бы на погосте…
– О, совсем как сёстры Бронте…
– А у меня ощущение, что мы выросли в концентрационном лагере, максимум – на свободном поселении, под присмотром охранника на вышке в компании с Верным Русланом.
– Одно, кстати, не отрицает другого, и на свободном поселении могут располагаться кладбищенские участки.
– И то верно.
Выговорившись, все выпили в последний раз. Не чокаясь.
Расходились долго, с разговорами в прихожей, как и положено задушевным и удавшимся посиделкам, окончательно вытеснившим скорбный повод за территорию сознания. Только когда тётя Галя, неслышно ступая, пробиралась из кухни к дивану в зале с книгами, вспомнили, наперегонки сочувствуя вдове без какого бы то ни было сочувствия. Сугубо формально: новый день начался, новая жизнь…
Вот и в подъезде шумели, несмотря на ночь, высыпали из подъезда, показалось, что это снег выпал, хотя погоды для конца ноября стояли удивительно тёплые, оттепельные – точно природа совпадала и иллюстрировала всеобщий подъём, разлитый в воздухе. Пригляделись, а это тротуары у дома плодами снежноягодника засыпаны – того самого куста с белыми, ватными ягодами, полными пены, что когда-то, от нечего делать, Вася любил давить правой ногой. Снежноягодник рос в палисадах всех подъездов у всех домов, словно бы маркируя и отделяя жилую (обжитую) часть коробки от «мест служебного пользования» типа дорог, мусорных, детских и собачьих площадок, немного напоминая кружевную салфетку, накинутую в бабушкиной гостиной на чёрно-белый «Горизонт».
Белые пузырьки снежноягодника, не терявшие тургора круглый год, были первым, на чём Вася зафиксировался при переезде на Северо-Запад – в тот длинный день, когда возле подъезда познакомился с Марусей, пока грузчики носили мимо баулы, тюки и связки книг, из-за чего, куда б ни приехал, комочки эти всегда ассоциировались у него с Куйбышева, приветом с родины, родинками, державшимися на ветвях «до последнего», когда уже и листва сошла, и сугробы расти начинают.
А тут словно бы странный, избирательный ураган прошёл, оголив кусты, сгинувшие без этих опознавательных сигнальных огней во мгле (значит, окна у Васи в квартире уже не светились, родители и Ленточка спят), рассыпав ягоды по асфальту – Мальчик-с-пальчик, убегавший от Минотавра, мог бы метить ими дорогу обратно – к шестому, что ли, подъезду.
Пушкарёва, выпавшая из дверей самой последней, объяснила, что сегодня же хоронили Юрия Владимировича, страстного поклонника мадам Гипотенузы и несчастного уо, надорвавшегося во цвете лет.
– Мы с его маменькой ровно на Градском прииске и столкнулись, у нас участки оказались рядом.
Лена загордилась, вновь оказавшись при деле, точно речь о престижном дачном посёлке идёт.
– Как же она горевала, как по Юрочке своему убивалась, любо-дорого посмотреть. Еле от свежей могилки-то оттащили.
– Ещё бы – она ведь теперь совсем одна на всём белом свете осталась… Теперь у неё даже уо никакого нет.
– Погодите, а при чём тут эти белые ягоды? Где связь?
– У Юрочкиной мамочки денег на похороны было в обрез. Цветов купить не на что было. Она старух соседских подговорила, беззубую Зину, Нину-монашку, тётю Валю и Галину Григорьевну с третьего этажа, чтобы обобрали весь снежноягодник – мальчик у ней был необычный, девственно-целомудренный, значит, и поминальный обряд выйдет с вывертом. Всё логично и вполне легитимно.
И ведь не поспоришь. А потом резко вдруг пошёл снег, густой-густой и какой-то одномоментный, смешав ягоды и снежинки в одно целое; театральной кулисой упал в секунду на двор, точно кто-то по внутренней связи объявил антракт.
Годы не шли, но летели. Выцветали в полете киноплёнкой шосткинского объединения «Свема». Вася отслужил в армии (дембель неизбежен, как крах империализма), после чего переехал ближе к центру на улицу Российскую, казалось навсегда отстав от прежних подружек из первого подъезда, вспоминая о них как о законченном прошлом. Как о летнем промежутке, проведенном в пионерском лагере.
Кто не был, тот будет, кто был – не забудет эту маленькую жизнь, помещающуюся внутри одного из отпускных месяцев и повторяющуюся из года в год. Подростки, приезжающие по путёвкам в пионерский лагерь, плохо сходятся, затем намертво сдруживаются, чтобы в конце смены при расставании массово заливаться слезами, оплакивая не только дружбу, но ещё один этап взросления.
Ученые установили, что привычка формируется за 24 дня – а это и есть срок обычной лагерной смены. Прощаясь у ворот какой-нибудь «Лесной сказки», школьники ревут из-за сопливой солидарности, однако примешивается к ожиданию вечной разлуки (она же – честная незаинтересованность в дальнейшем знакомстве) совсем уже взрослое, на вырост, отчаянье из-за постоянно уходящего времени. Взрослеть не хочется так же, как отлепляться от привычки тёплых чувств, ни к чему не привязанных – даже в школе или в армии людей объединяет подобие «общего дела», тогда как на отдыхе все чувства возникают добровольно, от концентрированной скуки.
