Книга Магический Марксизм. Субверсивная Политика и воображение - Энди Мерифилд

Вопрос, который всегда будет актуален, таков: «Зачем нам работать?» Процесс коллективных поисков ответа на него, выдвижение практических альтернатив наемному труду, бесплодному абстрактному труду, пустому времени, изобретение новой экономики деэкономизированных обменов освобождает время, предполагает новую социальную конфигурацию, которая связана с возвращением себе пространства – что грозит капиталистической системе массовой демобилизацией. Если это когда-нибудь произойдет, система будет поставлена на колени очень быстро, так быстро, что даже трудно себе представить. Или легко – если мы действительно вообразим себе это, если действительно начнем эти преобразования. Это грандиозное наступление необходимо будет включать в себя и политику времени, и политику пространства, будет двусоставной грандиозной атакой, при которой активисты станут тайными двойными агентами, путешественниками во времени и астронавтами, странниками и протагонистами новой марксистской квантовой гравитации. Паспорт не будет нужен в этих обрядах перехода от одной освобожденной коммуны к другой, от одной зоны, где пространство-время было возвращено себе, к другой. Однако Воображаемая партия указывает в своем неокоммунистическом манифесте: «Для нас речь идет не об обладании территорией, а скорее об уплотнении сети коммун, перемещений и солидарных связей между людьми до такого уровня, чтобы территория стала нечитаемой, непрозрачной для любых властей. Мы не хотим оккупировать территорию, мы хотим сами быть территорией»[212].

Магическое действие, магическая практика должна создать собственные пространственно-временные отношения, должна изобрести собственный пространственно-временной континуум, собственную экономику времени и собственное самоорганизованное пространство. «Каждая деятельность, – говорит Воображаемая партия, – дает территории жизнь – территории детской игры, территории влюбленных или бунтарей, территории фермеров, орнитологов или фланеров. Правило простое: чем больше территорий накладываются одна на другую в данной зоне, чем больше происходит перемещений между ними, тем труднее властям найти в них зацепку»[213]. Самоорганизация, коротко говоря, накладывает собственные пространственно-временные отношения на картографию государства, на рабочий день, проходит сквозь них и размывает их, подрывает и преодолевает их, проскальзывает мимо в той мере, в какой отчленяется, создает собственные поля, заводы и мастерские, равно как, конечно, собственных бабочек и золотых рыбок…

Птица Минервы и черная магия

Если «Магический марксизм» хоть сколько-нибудь походит на книгу, содержащую толкования снов, невозможно полностью исключить из нее время ночи; не может быть сновидческой политики без тьмы, без времени, когда сгущаются сумерки. Если бабочки – это знак дневной легкости, нашей порхающей фортуны, образов наших желаний и страсти сновидений наяву, то сова Минервы символизирует более темные желания, истины, лелеемые под покровом ночи. Джойсовская максима «Посторонним вход разрешен» в конце концов обретает свою коллективную силу ночной порою в тайниках души, где обитают ночные кошмары, где таится знание, где тихо летает знаменитая гегелевская птица мудрости, где серым по серому социальной теории начинает зачерняться.

Если Анри Лефевр – это пестрая бабочка марксизма, то его ведущая ночной образ жизни сова, его Филин, – это, безусловно, Ги Дебор, князь тьмы, чья критическая и творческая сила достигла своего максимума уже на пороге ночи. «В середине зимы 1988 года, ночью, – когда Дебор писал «Комментарии к “Обществу спектакля”» в своей квартире на улице Бак, – долго ухала сова… И это неожиданное явление птицы Минервы, связанная с ней атмосфера изумления и негодования в какой-то степени кажется соответствующей глупым поступкам и различным тупикам моей жизни»[214]. Дебор любил сов и, как кажется, идентифицировал себя с ними: их скрытность и мудрость, их связь с ночью и их меланхолия, то, что их освятил своим вниманием Гегель, – все это вдохновляло его. В своей переписке, занимающей семь объемистых томов, Дебор часто упоминает их уханье. В Шампо, его деревенском убежище в Оверни, как сказано в письме Жерару Лебовичи от 8 марта 1978 года, «каждый вечер в окружающем нас лесу слышно как кричит птица Минервы. Поскольку “знание никогда не придет”, радует, что, по крайней мере, находится оно не слишком далеко».

Дух ведущей ночной образ жизни совы и странствующей бабочки является одновременно отрицательным и положительным, пессимистическим и оптимистическим, лунным и солнечным. В их диалектическом противопоставлении и взрывном синтезе проявляются критические и конструктивные силы самого магического марксизма, силы отрицания и созидания, феникса, восстающего из пепла, утопии, возникающей из дистопии. «Можно ли создать рай на груде развалин, – спрашивал юный Дебор, – и не оказаться под ними погребенным?». Как может магический марксизм изображать общество, подобно Матиссу, прекрасными выразительными основными цветами, или как Вифредо Лам, с его чувственным тропическим загробным миром, не пожирая своих детей, как на мрачных полотнах Гойи, где чернота поглощает все? Дебор знал, что у Гойи нет света, только вспышки молнии. Он знал, что ночь означает безопасность и боятся следует рассвета, света дня, ибо свет дня дает возможность врагу приблизиться. «Бегите, или вы пропали», – говорит Мефистофель Фаусту в конце первой части произведения Гете о договоре с дьяволом. «Все эти пререканья невпопад! / Уж светится полоска небосклона, / И кони вороные под попоной / Озябли, застоялись и дрожат». «Кто это вырос там из-под земли?.. / Скорее прочь уйти ему вели!»

И поскольку ночь спускается и на «Магический марксизм», поскольку сгущаются его тени серого по серому, то не забудем, что отрицать тьму – означает отрицать сам марксизм, уничтожать его черную магию, его сочувствие дьяволу, его базовую творческую силу, а не только его деструктивную силу, которая всегда более очевидна. Правящие классы всегда желают вытеснить тьму, изгнать ее и заклеймить как «зло», затопить ее искусственным светом и кондиционированным воздухом, фальшивой ясностью лжи, бесплодной стерильностью. А ведь говорить о марксистской черной магии – означает заклясть, попытаться дать выход некоторому «первобытному» духу в нас, некоторой «естественной» спонтанной энергии, пока пропадающей втуне в каждом, неприрученности и избытку, жизненной силе в самом полном смысле этого слова. Взывать к «первобытному» – это, следовательно, взывать к чему-то опороченному в нашей «передовой» культуре, к духу, чье горение было потушено распространением материального достатка и технических приспособлений.

Утверждать так не означает, однако, призывать к созданию «первобытной культуры», экзотичности по типу Карибов, Латинской Америки или Бразилии, где я пишу эти строки; скорее это означает, что «первобытная мысль» не является свойством только неких живущих где-то на краю земли народов с их традиционной культурой, а есть форма отношения к миру, свойственная любому из нас, определяющая наши поэтические импульсы, наши основные желания, наш радикальный дух. Одним из признаков чувствительности Андре Бретона к постколониальной проблематике было то, что он понял это, показал, что первобытная тьма на самом деле существует как «внутренний голос» в каждом человеке. «В периоды великих общественных и моральных потрясений, – говорил он в 1943 году на острове Гаити (превращенном сегодня в руины), – совершенно необходимо, полагаю, обратиться к первобытной мысли, чтобы заново открыть фундаментальные устремления, неоспоримо подлинные устремления человечества»[215].