Книга Театральная сказка - Игорь Малышев

Мыш, будто заранее зная бесплодность её затеи, наблюдал за ней изнутри ствола, и лицо его кривилось в болезненной и безнадёжной гримасе.

Альберт бесшумно подошёл к девочке.

– Не надо, Ветка, – негромко сказал он. – Не кричи и не мучайся. Мыш оставил в Засценье столько крови, что больше уже не принадлежит нашему миру. Он просто не сможет тут жить.

– Тогда я останусь с ним! – крикнула Ветка.

– Но ты не сможешь жить здесь, на сцене.

– Я смогу! Смогу! – ответила Ветка.

Она решила остаться в зале на ночь, но вскоре ей стало настолько плохо, что она едва могла говорить. Ей казалось, будто пространство сжимает её, словно она находится глубоко-глубоко под водой. В ушах шумело, голова готова была взорваться, ребра сдавило, и казалось, что сейчас они не выдержат и сломаются, давя трахеи, лёгкие, сердце. Ветка выла и царапалась дикой кошкой, когда Альберт пытался унести её со сцены…

Альберт нашёл нового мальчика на роль Ганца. Мегаполис не испытывает недостатка в детях на грани самоубийства, и рано или поздно режиссёр должен был найти подходящего актёра.

Жизнь продолжается

Жизнь пошла своим чередом.

Встречаясь на сцене во время спектаклей, Мыш и Ветка так радовались друг другу, что глупели от счастья, забывали текст и не были похожи на самих себя.

Альберт ругался на чём свет стоит, но дети ничего не могли с собой поделать, смотрели друг на друга и не могли наглядеться. А когда уходили в Засценье, подолгу сидели рядом у костра, прижавшись плечами, и говорили, говорили, говорили…

Ветка рассказывала, что происходит сейчас в Москве, как меняются её дома и улицы, выпал ли снег или же, наоборот, наступила жара, какие сосульки наросли на карнизах крыш, как шёл ледоход по Москве-реке, как плыли жёлтые листья или пух тополей, как скользко теперь на тротуарной плитке возле входа в театр…

Девочка рассказала, что подобрала на улице котёнка – пушистый трёхцветный комок, их ещё называют черепаховыми. Тот любит бродить по театральному лабиринту и ночами часто сидит возле запертой двери, ведущей в зал, которую когда-то пытались открыть Мыш и Ветка. Он то тревожно принюхивается к запахам, доносящимся из-под двери, то мурлычет, словно сосёт мать, то выгибается и шипит, а то опрокидывается на спинку и играет с пылью.

Потом котёнок пропал. Ветка боялась, что он смог пролезть в щель, тем более что его размеры позволяли это сделать. Ветка попросила Мыша поискать «скотика» (так звал своих домашних питомцев Маяковский, и детям это обращение очень понравилось) на сцене и в зале после окончания спектакля, но мальчик сказал, что это невозможно.

– Почему?

– Дело в том, что когда бы я ни открыл дверь в своём дереве, я всегда попаду на спектакль.

– Как это? Что за научная фантастика?

– Сколько бы я ни выжидал, сколько бы ни занимался своими делами, ни спал, ни читал, если я открываю дверь, я оказываюсь на спектакле. Я – персонаж, – развёл он руками. – У меня нет выбора, играть или не играть. Если я открыл дверь, я играю. Понимаешь? – Он посмотрел на Ветку.

Девочка долго молчала, пытаясь осмыслить услышанное.

– Я думала, ты ночами ходишь тут. Сидишь в зрительских креслах, поддерживаешь костёр.

– Этот костёр никто не поддерживает. Он горит всегда. Иногда превращается в горку тлеющих углей, но никогда не гаснет совсем. Наверное, само Засценье поддерживает его.

– Расскажи мне про твой дом, – просила Ветка.

Мыш задумался.

– Он уютный. Обшит дубовыми панелями, низковатый, но это даже хорошо. Потолок не давит, а словно бы обнимает. Я будто бы зажат в чьей-то тёплой ладони.

– А что ты ешь? – спросила Ветка, которая, как ни крути, была женщиной, хозяйкой, и такие моменты не могли её не интересовать.

– Там есть небольшая кухня с печкой. На этой печи я готовлю себе еду. Отец научил меня в своё время, у меня неплохо получается.

– А продукты? Дрова? Откуда ты их берёшь?

– Из кладовки. Она под стать кухне, тоже очень небольшая, но доверху забита дровами и всеми мыслимыми съестными припасами: крупами, макаронами, сушёными грибами, колбасами, сыром, мукой, сухарями, солью, специями всех видов и сортов…

– Но… – начала Ветка.

– Они не убывают, – ответил Мыш раньше, чем она задала вопрос. – Сколько бы я ни жёг дров, сколько бы ни брал круп, соли, макарон, их не становится меньше. Какой-то неведомый ручеёк из бесконечности…

– Кстати, помнишь, Гном всякий раз давал нам новую одежду после того, как наша сгорала или рвалась в Засценье? – продолжал он.

Мыш кивнул в сторону ящика, спрятанного в розовом кусте.

– Она там тоже не заканчивается, сколько ни бери.

– А окна в твоём доме имеются?

– Есть. Оно одно, зато большое, почти во всю стену. И выходит на океан. Точнее, на песчаный пляж, не очень широкий, метров двадцать-тридцать, а дальше океан.

– Почему ты уверен, что это именно океан. Может, море.

– Нет. Он огромный, я чувствую. Дышит целыми днями. Бывает тихим, неподвижным, как лёд или зеркало, бывает, его штормит так, что волны бьются в окно. Иногда мечет на берег лёгкие волны, иногда ревёт так, что дрожит крыша. В лунные ночи на него ложится жёлто-голубая дробящаяся дорожка. В штиль она похожа на литое золото, при волнах – на россыпи искр. Часто я провожу без сна целые ночи и гляжу на неё. По утрам нахожу на песке следы. Иногда кошачьи, может быть, Дионисовых леопардов, иногда птичьи – журавлей, пеликанов или аистов…

– А ты не хотел бы выйти туда, к океану?

– Окно не открывается, – Мыш виновато улыбнулся. – Я пробовал. Задвижка будто вросла в пазы.

– А если разбить? Стулом бахнуть хорошенько и…

– Я пробовал, – улыбнулся чуть смущённо Мыш. – Не бьётся.

Однажды он с радостью сообщил ей:

– Знаешь, я проснулся сегодня ночью, смотрел на океан, звёзды, песок… Слушал плеск волн. И тут на берегу появились два леопарда. Да, те самые. Знаешь, на их шкурах было столько шрамов. На головах, спинах, лапах. Но как же гордо они шли! Как цари или императоры! И ещё…

Мыш сделал паузу, вспоминая детали ночного происшествия.

– За ними бежал котёнок. Черепаховый. Но уже похожий на леопарда.

– Это он! – хлопнула в ладоши Ветка. – Наверняка он! Скотик.

– Я тоже так сразу и подумал.

Новый «Ганц» сидел от них по другую сторону костра, шевелил угли прутиком. Темнота делала его почти невидимым для Мыша и Ветки, и лишь отблески огня в глазах говорили, что он ещё здесь.

Новый мальчик был худ, хорошо сложён, и сам походил на прутик, которым трогал раскалённое нутро костра. Он больше молчал, но слушал охотно, жадно. По всему было видно, что он стремительно влюбляется в театр, в Засценье, в эту странную и сумасшедшую жизнь и, наверное, в Ветку…