Книга Дамское счастье - Эмиль Золя

Между тем Бодю, несмотря на все свое желание ничего не менять в установившихся традициях «Старого Эльбефа», все-таки пытались противостоять конкуренту. Поскольку покупатель больше к ним не шел, они пробовали сами идти к покупателю при посредничестве маклеров. В те времена в парижских торговых кругах работал маклер, который имел дела почти со всеми крупными портными и выручал маленькие магазины, торговавшие сукнами и фланелью, если только соглашался стать их представителем. Конечно, его друг у друга оспаривали, и он заважничал; Бодю опрометчиво начал было с ним торговаться и вскоре, к огорчению своему, узнал, что тот уже сговорился с Матиньоном, с улицы Круа-де-Пти-Шан. После этого два других маклера последовательно обставили Бодю, а третий оказался хоть и честным, зато лодырем. Дела Бодю медленно, но неуклонно замирали, он терял покупательниц одну за другой, — это была постепенная, тихая смерть. Настал день, когда ему стоило большого труда внести срочные платежи. До сих пор он еще жил на старые сбережения, теперь начались долги. В декабре Бодю, приведенный в ужас количеством выданных векселей, решился на великую жертву: он продал свой деревенский дом в Рамбуйе, дом, который обошелся ему так дорого из-за бесконечных ремонтов и приносил убыток даже и после того, как старик решил наконец сдать его внаем. Эта продажа убивала единственную мечту, которою жил Бодю, его сердце исходило кровью, словно он терял дорогое существо. К тому же этот дом, стоивший ему свыше двухсот тысяч франков, он вынужден был уступить за семьдесят тысяч. Да и то он радовался, что нашел Покупателей; дом купили его соседи Ломмы; они отважились на такой шаг, желая расширить свое владение. Эти семьдесят тысяч франков должны были еще некоторое время поддерживать существование торгового дома. Несмотря на все неудачи, снова возродилась мысль о борьбе: теперь, когда векселя оплачены, победа, быть может, еще возможна.

В то воскресенье, когда Ломмы должны были уплатить деньги, они приняли приглашение пообедать в «Старом Эльбефе». Г-жа Орели прибыла первой; кассира пришлось дожидаться, он явился с опозданием, несколько одурелый после музыкального собрания, продолжавшегося целый день; что касается Альбера, то он обещался быть, но не пришел вовсе. Вообще вечер был тягостный. Бодю, привыкшим к духоте, к своей тесной столовой, было не по себе от ощущения приволья, которое принесли с собой Ломмы, жившие вразброд благодаря пристрастию к независимому существованию. Женевьева, задетая царственными манерами г-жи Орели, не открывала рта; зато Коломбан преклонялся перед ней в заискивал, трепеща при мысли, что она повелевает Кларой.

Вечером, когда г-жа Бодю уже лежала в постели, суконщик долго еще прохаживался по комнате. Было тепло, на улице таяло. Снаружи, несмотря на закрытые окна и спущенные занавески, доносился грохот машин, работавших на постройке.

— Знаешь, Элизабет, о чем я думаю, — сказал он наконец. — Хоть Ломмы и много зарабатывают, а все же я не хотел бы оказаться в их шкуре… Они преуспевают, это верно. Жена Ломма сказала — ты слышала? — что она в этом году заработала больше двадцати тысяч франков, потому и может купить мой бедный домик. Что ж, теперь у меня нет больше дома, но я по Крайней мере не бегаю на сторону дудеть на какой-то свистульке и ты тоже не шляешься по чужим людям… Нет, мне кажется, что они не могут быть счастливы.

Дядюшка Бодю все еще тяжело переживал принесенную им жертву и глухо негодовал на людей, купивших его мечту. То он подходил к кровати и, склонившись к жене, начинал ожесточенно жестикулировать, то возвращался обратно к окну и на мгновение умолкал, прислушиваясь к гулу голосов на постройке, а потом снова принимался перебирать давние обиды и безутешно сетовать на новые времена: где это видано, чтобы простой приказчик зарабатывал больше владельца предприятия и чтобы кассиры перекупали у хозяев их усадьбы! И все, решительно все трещит по швам: семьи больше нет, люди живут в гостиницах, вместо того чтобы проводить время дома, как подобает порядочному человеку. В заключение старик предсказал, что молодой Ломм, с помощью своих певичек, со временем промотает и поместье в Рамбуйе.

Госпожа Бодю слушала его, и голова ее неподвижно лежала на подушке. Лицо ее было бледно как полотно.

— Но ведь они тебе заплатили, — ласково промолвила она наконец.

Бодю сразу умолк. Некоторое время он ходил, не поднимая глаз от пола. Затем продолжал:

— Они мне заплатили, это правда, и в конце концов их деньги не хуже других. Забавно было бы, если бы благодаря этим деньгам удалось поднять «Старый Эльбеф». Ах, будь я помоложе, пошустрее!

Наступило долгое молчание. Суконщик погрузился в смутные планы. Вдруг жена его заговорила, устремив взор в потолок и не меняя положения головы:

— А ты заметил, что происходит в последнее время с Женевьевой?

— Что такое? — отвечал Бодю.

— Так вот, она меня немного беспокоит… Она все бледнеет и становится какой-то ко всему безучастной.

Он остановился перед кроватью в полном изумлении.

— Да что ты?.. С чего бы это… Если ей нездоровится, она должна сказать об этом. Надо завтра же позвать доктора.

Госпожа Бодю лежала по-прежнему неподвижно. После продолжительной паузы она рассудительно произнесла:

— Я думаю, лучше всего поскорее выдать ее за Коломбана.

Бодю взглянул на жену, потом снова принялся ходить. Ему припоминались разные мелочи. Возможно ли, чтобы его дочь заболела из-за приказчика? Значит, она настолько его любит, что больше не может ждать? И тут неладно! Это взволновало его тем более, что он давно уже твердо решил выдать дочь за Коломбана. Но он ни за что не согласится на этот брак при теперешних условиях. Однако под влиянием беспокойства Бодю смягчился.

— Хорошо, — сказал он наконец, — я поговорю с Коломбаном.

И, не прибавив ни слова, он вновь стал ходить из угла в угол. Вскоре жена его закрыла глаза; лицо спящей было бледно, как у покойницы. А Бодю все расхаживал. Прежде чем лечь, он раздвинул занавески и взглянул в окно: на другой стороне улицы, через зияющие окна бывшего особняка Дювиллара, виднелась постройка, где под ослепительным светом электрических ламп сновали рабочие.

На следующее утро Бодю отвел Коломбана в глубь тесного склада на антресолях. Накануне он обдумал, что ему сказать.

— Друг мой, — начал он, — ты знаешь, что я продал дом в Рамбуйе… Это позволит нам несколько сдвинуться с мертвой точки… Но прежде всего я хотел бы поговорить с тобой.

Молодой человек, по-видимому, опасался этого разговора и теперь ждал его в смущении. Его маленькие глазки на широком лице моргали; он даже приоткрыл рот, что было у него признаком глубокого волнения.

— Выслушай меня хорошенько, — продолжал суконщик. — Когда папаша Ошкорн передал мне «Старый Эльбеф», фирма процветала; в свое время Ошкорн получил магазин от старика Фине в столь же хорошем состоянии… Ты знаешь мои взгляды: если бы я передал своим детям это фамильное имущество в худшем состоянии, я считал бы, что поступил дурно. Вот почему я все и откладывал твою свадьбу с Женевьевой, Да, я упорствовал, я все надеялся вернуть прежнее благосостояние; я хотел сунуть тебе под нос книги и сказать; «Гляди, в год моего поступления сюда материи было продано столько-то, а в этот год, когда я выхожу из дела, продано на десять или двадцать тысяч франков больше…» Словом, ты понимаешь, я дал себе клятву, в этом сказывалось естественное желание доказать самому себе, что предприятие в моих руках не захирело… Иначе мне казалось бы, что я вас обокрал…