Книга Записки датского посланника при Петре Великом. 1709–1711 - Юст Юль

22-го. Как было между нами условлено с вечера, посланник Фицтум отправился рано утром к царю (и) извинился за меня в приведенном выше смысле. С ответом он прибыл назад тотчас же. Царь сказал ему, что (вчера) и сам был пьян, а потому ничего не помнит и о случившемся знает только от других; (что) если он меня чем обидел, то просит у меня прощения, со своей стороны от (всего) сердца отпускает мне все, что было мною и сказано и сделано, и (приглашает) немедленно к нему приехать, чтобы с ним помириться. За сим я поспешил к царю вместе с посланником Фицтумом. Когда я попросил его величество простить меня за вчерашнее, он обнял меня и поцеловал.

«Камрат, сказал он (:царь почти всегда называет меня камратом:), от (всего) сердца прощаю вам то, в чем вы, быть может, передо мной виноваты, но и вы должны простить меня, если я в чем-либо провинился перед вами, и более про то не вспоминать». (Обращался он ко мне) совсем к равному.

И таким образом этот неприятный инцидент был вполне улажен, а затем мы сызнова принялись весело пить[235]. Более подробный (отчет) об этом деле я не замедлил сообщить в тот же день, шифром, тайному советнику Сехестеду — не затем, чтобы жаловаться, ибо вопрос, как сказано, был исчерпан; но множество посторонних (лиц) были свидетелями (вчерашнего происшествия), и оно через них, несомненно, огласилось бы; (а потому), не признавая за собой вины во (всей этой) истории, (я опасался) подать своим молчанием повод к предположению, что я хочу ее скрыть, ввиду будто бы моей виновности.

Позднее я узнал, почему царь не хочет принимать от меня никаких отговорок, когда таким образом (принуждает меня) пить. Никто, из личного расчета, не искал поселить неприязнь между мной и царем и (вызвать его) немилость (ко мне), дабы тем помешать исполнению дел, (возложенных на меня) королем. (Для этого лицо сие) уверило царя, что, собственно, я могу пить, только не хочу и что нередко притворяюсь пьяным, чтоб меня больше не поили и чтоб мне удобнее было подслушивать других. На одном собрании царь подошел ко мне и поднес большой стакан вина, очень прося его выпить. Я был (уже) сильно пьян и, ссылаясь на (это обстоятельство), стал отмаливаться. (Но) царь сказал, что это чаша моего короля, и прибавил, что я не верный слуга (ему), если ее не выпью. Вследствие (таковых слов) я, несмотря на весь свой хмель, принял стакан и выпил его. На основании этого царь утвердился в своем мнении (обо мне) и тут же сказал сидевшим возле него (лицам) — бывший в их числе один мой приятель впоследствии передал мне это, — что когда (провозглашается) здоровье моего короля или когда мне самому хочется пить, то я пить могу, когда же он, царь, меня об этом просит, я отказываюсь. С тех пор он так и остался при этом убеждении, что на самом деле я выносливее, чем хочу это показать.

После полудня я съехал на берег. Генерал-майор Birkholtz водил меня по траншеям; некоторые (из них) подходят (к городу) так близко, что обе стороны могут обмениваться ружейными выстрелами. С моря Выборг укреплен как нельзя хуже, и для меня решительно непонятно, почему в зимнее время, когда гавань покрывал лед, русские не взяли его с этой стороны приступом; ибо после прибытия генерал-адмирала зима держалась еще недель шесть. По-видимому, этим путем можно было овладеть городом без особого труда и потерь, тогда как, по общему свидетельству, (за время осады у русских) умершими и ранеными (выбыло из строя) 1500 человек.

Я посетил лазаретный барак, где видел много жертв войны; иные (из этих) несчастных лишились рук, (иные) ног, а (иные) получили другого рода страшные раны. Русские офицеры рассказывали мне, что в ночь накануне залпом картечью из четырех городских орудий, за один раз убито и ранено 30 русских рабочих.

23-го. Я был в гостях у генерал-адмирала; там кушал и царь, а после полудня я сопровождал его по траншее. Для большей безопасности царь, под предлогом доставления писем (местным) купцам, послал на это время в Выборг барабанщика, (в сущности) переодетого офицера Преображенского полка. Перестрелка с обеих сторон прекратилась, и, как всегда бывает (в подобных случаях), осажденные и осаждающие стали ходить вольно, не укрываясь. Приостановка военных действий длилась всю вторую половину дня. Пока длилось (это) перемирие, на большой городской башне, называемой Herman, стоял один человек; но, когда я приставил к глазу длинную подзорную трубу, чтоб получше его рассмотреть, он стремительно бросился вниз, вообразив, что я прицелился в него из ружья.

24-го. В (Выборг) снова послан барабанщик, чтобы царю можно было в безопасности осмотреть и исследовать крепость со стороны суши, как он осмотрел ее (вчера) со стороны моря. Так как сам он собирался возвратиться в Петербург, чтобы воспользоваться весенней порой для своего лечения, то он (наперед) обсудил с генерал-адмиралом, где возвести батареи для обстрела города. Царь оставил под (Выборгом) восемьдесят орудий для брешных (батарей) — из них меньшее было 18-фунтового (калибра), — 50 больших мортир и 300 ручных со всеми принадлежностями.

25-го. После полудня царь снялся с якоря, ни одним словом не предупредив ни меня, ни посланника Фицтума о своем уходе, так что мы едва успели забрать с берега палатку и другие свои (вещи). Царь почти всегда уезжает таким образом (неожиданно), и путешествия его скрываются даже от посланников тех коронованных особ, с которыми он находился в тесном союзе. Без сомнения, причину этого (надо) отчасти (искать) в духе страшного недоверия, которым охвачены русские.

У выхода в открытое море, (которого мы) достигли в тот же день, две царские галеры и много других царских судов забирали множество лежавших на берегу досок и бревен. Нынешней весной за ними должны были прийти голландские и английские суда, с которыми до настоящего времени Выборг вел значительную торговлю дегтем и лесом.

Ночью, вследствие штиля и противного ветра, мы бросили якорь между Биорке и материком.

27-го. Снялись рано утром при NNO. Курс был OtS. Вечером прибыли в Кроншлот. По приходе туда я и посланник Фицтум посетили вице-адмирала Крейца на (его) судне. При нашем отъезде он салютовал нам семью выстрелами.

28-го. Дошли на парусах до Санкт-Петербурга и, съехав на берег около полудня, тотчас же отправились на дом к царю, чтобы поздравить его по случаю благополучного возвращения с этого похода. (Затем) обедали у него. Напитками обносила четырехлетняя девочка, сидевшая на руках у няньки. То была незаконная дочь царя от любовницы его Екатерины Алексеевны[236].

Если принять в соображение: 1) что царский флот пустился в плавание в такую пору года, когда весь фарватер еще покрыт (плавучим) льдом; 2) что во всем флоте не было человека, который (был бы знаком) с фарватером, между тем как сей последний представляет большие опасности для плавания, вследствие множества скал и подводных камней; 3) что все (суда) построены из ели и что большая их часть непригодна для морского плавания; 4) что управление карбасами (было поручено простым) крестьянам и солдатам, едва умевшим грести одним веслом, — то остается крайне изумляться смелости русских, хотя в конце концов она и (привела их) к столь счастливым последствиям, несмотря на то что часто во время плавания казалось, что все [малые суда] уносятся льдом и (должны) погибнуть.