Книга Голоса лета - Розамунда Пилчер

— Я был тогда не мужчина, а мальчик.

— А после ты исчез на многие годы. Потом, когда развалился твой первый брак, ты приехал в Тременхир и я наконец-то тебя увидела. Помнишь, как мы все ходили ужинать в ресторан. Ты, Ева, Джеральд, Том и я… И Том, как обычно, напился, и ты пришел сюда со мной, помог уложить его в постель…

Алек помнил. И это было не самое приятное воспоминание. Тогда он пошел с ней лишь потому, что было совершенно очевидно, что сама она не справится с пьяным мужем. Тот был высокий, ростом шесть футов, едва держался на ногах, в любой момент мог свалиться без сознания или заблевать все вокруг. Вдвоем они с горем пополам привели его домой, затащили наверх, уложили в постель. После сели в этой самой комнате, она налила ему выпить, и он — из жалости к ней — какое-то время развлекал ее разговорами.

— Ты был так мил со мной в тот вечер. И тогда мне впервые захотелось, чтобы Том умер. Тогда я впервые заставила себя признать, что он уже не исправится, пить не бросит. А он и не собирался бросать. Ему оставалось только умереть. И я подумала тогда: «Если Том умрет — когда Том умрет, — у меня будет Алек, и Алек позаботится обо мне». Конечно, я фантазировала, но, прощаясь со мной в тот вечер, ты так нежно поцеловал меня, что моя фантазия сразу показалась мне вполне разумной и осуществимой.

Алек не помнил, чтобы он целовал Сильвию, но, возможно, так и было.

— Но Том не умер. Прожил еще целый год. К концу жизни превратился в тень, в пустое место, в полнейшее ничтожество. Кроме бутылки, ничего не видел. А к тому времени когда он скончался, ты уже снова был женат. И, увидев Лору, я поняла, почему ты ее выбрал. У нее есть всё, — повторила Сильвия, на этот раз сквозь зубы, с неистовой завистью в голосе. — Она молода, она красива. У нее дорогая машина, дорогие наряды и украшения, за которые любая женщина душу продаст. У нее есть деньги, чтобы покупать дорогие подарки. Подарки для Евы, а Ева — моя подруга. У меня сроду не было возможности подарить Еве что-нибудь стоящее. Том оставил меня ни с чем, я едва свожу концы с концами, какие уж тут подарки. А с ней все носились, как с писаной торбой, боготворили, как святую. Даже Ивэн. Особенно Ивэн. Прежде он иногда захаживал ко мне, приглашал меня куда-нибудь, если видел, что я хандрю, а с приездом Лоры будто напрочь забыл о моем существовании. Только на нее находил время. Они вечно где-то шлялись вместе, тебе это известно, Алек? Бог знает, чем занимались, потому что, когда они возвращались в Тременхир, вид у обоих был таинственный и радостный. А твоя жена… Видел бы ты ее… Вся такая гладкая, довольная, как кошка. Все так и было, как я говорю. Это чистая правда… Любовью они занимались, не иначе. Она выглядела удовлетворенной… Вот как. Уж я-то знаю, поверь мне. Она была удовлетворенной.

Алек молчал. Внимал ей, полный печали и жалости. Смотрел на ее неприкаянную фигурку, без устали вышагивавшую по комнате. Слушал ее голос, теперь уже не низкий и сипловатый, а визгливый от отчаяния.

— Ты знаешь, что такое одиночество, Алек? Настоящее одиночество? Ты жил без Эрики пять лет, но ты не знаешь, что значит остаться в полном одиночестве. Все тебя чураются, будто боятся, что твое несчастье передастся им. Когда Том был жив, наш дом всегда был полон народу, друзья его наведывались, даже в конце, когда он уже был невыносим. Они приходили ко мне. А после его смерти перестали приходить. Отвернулись от меня. Боялись связать себя какими-либо отношениями, боялись одинокой женщины. От Тома как от мужчины в последние годы его жизни толку было мало, но я… Справлялась. И не стыжусь этого, потому что мне нужна была хоть какая-то любовь, элементарный физический возбудитель, иначе я просто не смогла бы жить. Но после того как он умер… Все меня жалели. Говорили об опустевшем доме, о пустом кресле у камина, но тактично воздерживались от упоминания об опустевшей постели. И это был самый худший из кошмаров.

Алек начал подумывать о том, что Сильвия, возможно, не совсем в своем уме.

— Зачем ты убила собаку Лоры? — спросил он.

— У нее есть всё… У нее есть ты, а теперь еще и Габриэла. Когда она сообщила мне про Габриэлу, я поняла, что навсегда тебя потеряла. Ты мог бы бросить ее, но дочь свою никогда…

— А собака чем тебе не угодила?

— Собака болела. И умерла.

— Ее отравили.

— Ложь.

— В твоем сарае я нашел бутылку из-под джина «Гордонз».

Сильвия почти что рассмеялась.

— Должно быть, от Тома осталась. Он всюду их прятал. Его уж год как нет, а я до сих пор нахожу его заначки то тут, то там.

— Но в той бутылке был не джин. Паракват — судя по наклейке.

— Что еще за паракват?

— Гербицид. Смертельный яд. В магазине его просто так не купишь. Нужно специально выписывать.

— Наверно, Том где-то достал. Я гербициды не использую. Ничего о них не знаю.

— Думаю, знаешь.

— Я ничего не знаю. — Она швырнула окурок в открытую дверь, ведущую в сад. — Говорю тебе: я ничего не знаю.

Казалось, она сейчас бросится на него. Он схватил ее за локти. Она вырвалась, рукой нечаянно задев свои темные очки, так что они слетели с ее лица. Он увидел ее глаза — необычного цвета, с расширенными зрачками. Взгляд пустой, невыразительный, даже не гневный. Жуткое зрелище. Будто он смотрел в зеркало, в котором ничего не отражалось.

— Это ты убила собаку. Вчера, когда все уехали в Гвенвоу. Пешком добралась до Тременхира. Дом был открыт. Мэй находилась в своей комнате. Друзилла с малышом — у себя или на заднем дворе. Тебя никто не видел. Ты просто поднялась по лестнице, вошла в нашу спальню. Налила, может, всего каплю параквата в молоко Люси. Больше и не требовалось. Она сдохла не сразу, но к возвращению Лоры уже была мертва. Неужели ты и в самом деле думала, Сильвия, искренне верила в то, что в смерти Люси обвинят Мэй?

— Она ненавидела собаку. Та наблевала в ее комнате.

— А про Еву ты не подумала? Сколько горя ты бы ей причинила? Более доброй, более верной подруги, чем Ева, на всем свете не найти. Но если б все пошло по-твоему, Ева уже ничем не смогла бы помочь Мэй. Ты навоображала себе бог весть что и ради этого готова была обречь их обеих на мучения…

— Неправда… Мы с тобой…

— Никогда!

— Но я люблю тебя… Я сделала это ради тебя, Алек… Ты…

Теперь она кричала, своими тощими руками пытаясь обнять его за шею, поднимая к нему свое лицо в порыве карикатурной страсти. Ее открытый рот жадно искал физического успокоения своей жалкой нестерпимой потребности.

— Как же ты не понимаешь, болван, что я сделала это ради тебя?

Она льнула к нему как безумная, но он был гораздо сильнее ее, и эта отвратительная борьба фактически закончилась, едва начавшись. Он почувствовал, как она обмякла в его руках, осела и зарыдала. Он поднял ее на руки, перенес на диван, подложил ей под голову подушку. Она отвернулась от него и, издавая отвратительные звуки, давясь слезами, хватая ртом воздух, продолжала плакать. Он пододвинул к дивану стул и сел, глядя на нее, — ждал, когда закончится истерика. Наконец она, обессилев, затихла и дышала с трудом, глубоко. Глаза она не открывала. Выглядела она, как человек, переживший тяжелый припадок. Казалось, она только что вышла из комы и медленно приходит в себя.