Книга Четверо - Александр Пелевин

Снова оглянулся и увидел, как исследовательскую станцию чуть не опрокинуло набок очередным мощным ударом волны.

Но море пока больше не наступало на берег. Видимо, оно решило разобраться со станцией.

Что если оно разумно?

Нашёл время думать об этом, сказал он себе. Надо идти.

– «Аврора», – сказал он в микрофон, с трудом переставляя ноги. – Пожалуйста, поговори со мной сейчас.

– Что вы хотите услышать, командир?

– Не знаю, говори хоть что-нибудь! – Он сорвался на задыхающийся крик.

– Может быть, стихи?

– Можно стихи! Что угодно…

– Хорошо.

И пока он шёл, с силой передвигая вязнувшие в песке ноги и тяжело дыша, «Аврора» начала читать:

– Конь степнойбежит устало,пена каплет с конских губ.Гость ночной,тебя не стало,вдруг исчез ты на бегу[13].

У Лазарева перехватило дыхание.

– Стоп, стоп, «Аврора», нет, только не этот стих. Почему именно его? Не надо. Давай что-нибудь другое.

«Аврора» не ответила на его просьбу и продолжила читать:

– Вечер был.Не помню твёрдо,было всё черно и гордо.Я забылсуществованьеслов, зверей, воды и звёзд.Вечер был на расстояньиот меня на много вёрст.

– Ты серьёзно? – закричал Лазарев. – Почему? Я же сказал, не надо этот текст!

Идти становилось труднее, но останавливаться нельзя. Лишний раз оборачиваться, чтобы посмотреть, что сзади, – тоже. Только идти. И зачем только он попросил «Аврору»!

А она продолжала:

– Я услышал конский топоти не понял этот шёпот,я решил, что это опытпревращения предметаиз железа в слово, в ропот,в сон, в несчастье, в каплю света.

– Ты что, издеваешься? – задыхаясь, прошептал Лазарев.

Ноги сильно гудели, глаза заливало солёными каплями пота. Он выкрутил охлаждение скафандра на максимум, но это не помогало.

«Аврора» по-прежнему игнорировала его и продолжала читать:

– Дверь открылась,входит гость.Боль мою пронзилакость.Человек из человеканаклоняется ко мне,на меня глядит как эхо,он с медалью на спине.Он обратною рукоюпоказал мне – над рекоюрыба бегала во мгле,отражаясь как в стекле.

– Ты с ума сошла… Ты просто сошла с ума, – шептал Лазарев, продолжая идти.

Вдалеке, в клубах оранжевой пыли, сливающейся с грязными низкими облаками, показалась расплывчатая чёрная точка. Это посадочный модуль.

– Ничего, я дойду, дойду… – шептал Лазарев. – «Аврора», ты свихнулась. Ох ты и получишь, когда я доберусь до корабля…

– Я сидел, и я пошелкак растение на стол,как понятье неживое,как пушинка или жук,на собранье мировоенасекомых и наук,гор и леса,скал и беса,птиц и ночи,слов и дня.

– Замолчи! – прошипел Лазарев сквозь стиснутые зубы и почувствовал солёный привкус крови из дёсен.

– Гость, я рад,я счастлив очень,я увидел край коня.

Лазарев встал на месте, повернулся назад.

Он больше не видел исследовательской станции.

В километре от него, врезаясь пенистыми волнами в рыжий берег, плескалось море.

Огромное, чёрное и живое.

Надо идти дальше.

– Командир, – раздался в наушниках голос «Авроры».

– Что ещё? – зло спросил Лазарев, переставляя ноги в вязком песке.

– Мне нравится это море.

II

Крымская АССР, город Белый Маяк

19 сентября 1938 года

8:00

Впервые с момента отъезда из Ленинграда Введенскому снился дом.

Коммуналка в дореволюционном доме в Басковом переулке, где жили его родители и соседи: одинокий угрюмый рабочий, тихая бабушка с кошками и большая еврейская семья. С коммуналкой Введенским повезло: им досталась комната с небольшой пристройкой, видимо, для прислуги, где они оборудовали кухню, и выходить в общие помещения приходилось реже, чем остальным.

Когда Введенский уехал учиться в Москву, каждый месяц он всё равно приезжал домой и разговаривал с семьёй на этой кухне.

Чем реже общаешься с родственниками, тем лучше становятся отношения с ними.

Отец, старый большевик из первых членов РСДРП, говорил ему о необходимости жить во имя великой цели. Жить подвигом и не бояться умереть ради чего-то более важного, чем человеческая жизнь.

Об этом Введенский читал в книжках, которые давал ему отец: новенькие книги о революции, Гражданской войне, комиссарах в кожанках. Люди там совсем не такие, как он, тихий ленинградский мальчуган, – суровые, грубые, с жилистыми руками и простыми словами. Этого не хватало его спокойной жизни: бури, движения, романтики подвига.

Служба в Красной армии, курсы политработников, наконец, переезд в Москву и училище, где из него пообещали сделать настоящего следователя, верного стража достижений революции.

После учёбы работа оказалась не такой романтической, как он представлял себе из статей Дзержинского.

Бессонные ночи, выезды, крепкий чай, от которого сводит скулы, общение с отвратительными старыми уголовниками, бумаги, бумаги и бумаги, запах пыли и чернил и снова выезды, снова старые уголовники, снова этот крепкий чай.

Охранять достижения революции оказалось трудным делом. Спасала водка. До тех пор пока из-за неё не начались проблемы.

Это и приснилось Введенскому.

Он сидел в своей коммуналке, на стуле перед чёрным окном, где горели рыжие огоньки квартир в доме напротив. На столе стояла бутылка водки, и он пил её глоток за глотком, но не пьянел.

А потом он вдруг посмотрел в чёрный квадрат неба над двором-колодцем и увидел россыпь хрустально-белых звёзд, совсем не таких, какие можно увидеть ночью в Ленинграде.